Ей трудно было представить себе его облик, ибо он оказывался не только птицей, но и пламенем, а порою и дуновением. Быть может, это его сияние блуждает по ночам на краю болот, его дыхание гонит облака, его голос придает колоколам их благозвучие? И она пребывала в благочестивом упоении, наслаждаясь прохладой, веявшей от стен, и тишиною, царившей в церкви.
Что же касалось догматов веры, то она в них ничего не понимала, даже и не старалась понять. Священник что‑то говорил, дети повторяли, в конце концов она засыпала и внезапно пробуждалась лишь тогда, когда они расходились и раздавался стук деревянных башмаков по каменным плитам.
Так Фелисите, в молодости не получившая религиозного образования, теперь, слушая эти уроки, узнала закон божий; отныне она в соблюдении обрядов всецело подражала Виржини, постилась, как она, исповедовалась вместе с ней. В праздник тела господня они обе устроили алтарь на пути процессии.
Она волновалась в ожидании первого причастия Виржини, суетилась из‑за сапожек, из‑за четок, из‑за молитвенника, из‑за перчаток. С каким трепетом она помогала матери одевать ее!
В течение обедни она все время чувствовала какую‑то тревогу. Часть клироса заслонял от нее г-н Буре; но прямо перед ней стая девушек в белых венках, надетых поверх опущенных вуалей, была словно снежное поле, и свою милую малютку она издали узнала по ее тонкой шее и по сосредоточенности, которую выражала вся ее поза. Зазвенел колокольчик. Головы склонились; наступила тишина. Когда загремел орган, и певчие и толпа запели «Агнус Деи»; потом началось шествие мальчиков, а вслед за ними поднялись девочки. Молитвенно сложив руки, они медленно подвигались к алтарю, который весь блистал огнями, преклоняли колени, поднявшись на первую его ступень, причащались одна за другой и в таком же порядке возвращались на свои скамейки. Когда настала очередь Виржини, Фелисите нагнулась, чтобы лучше видеть ее, и силой воображения, какую дает истинная любовь, она как бы слилась с этой девочкой: лицо Виржини стало ее лицом, на ней было ее платье, в груди билось ее сердце; когда же та, потупив взгляд, раскрыла губы, Фелисите чуть не лишилась сознания.
На другой день она рано утром явилась в церковь, чтобы приобщиться тайн. Она с благоговением приняла из рук г-на кюре причастие, но уже не вкусила того блаженства, как накануне.
Г-жа Обен хотела дать своей дочери безупречное образование, а так как Гюйо не мог выучить ее говорить по — английски и давать ей уроки музыки, она решила поместить ее в пансион урсулинок[2] в Онфлёре.
Девочка не противилась. Фелисите вздыхала: она находила, что барыня бессердечна. Потом ей пришло в голову, что хозяйка, может быть, и права. Ведь такие вещи были выше ее понимания.
И вот однажды у крыльца остановился старый рыдван, а из него вышла монахиня, приехавшая за барышней. Фелисите подняла вещи на верх экипажа, дала наставления кучеру и положила в ящик для клади шесть банок варенья, дюжину груш и букет фиалок.
В последнюю минуту Виржини разрыдалась; она обнимала мать, а та целовала ее в лоб и твердила: «Полно же! полно! не надо горевать!» Подножка откинулась, лошади тронулись.
Тут г-жа Обен совсем впала в уныние, и вечером все ее друзья — супруги Лормо, г-жа Лешаптуа, девицы Рошфейль, г-н де Упвиль и Буре — явились утешать ее.
Разлука с дочерью была для нее вначале глубоко мучительна. Но три раза в неделю она получала от нее письма, по остальным дням писала ей сама, гуляла у себя в саду, немного читала и таким образом заполняла время.
Утром Фелисите по привычке входила в комнату Виржини и окидывала взглядом стены. Ей тоскливо было, что не надо больше причесывать девочке волосы, зашнуровывать ботинки, укладывать ее в постель, и что не увидишь ее милого лица, не подержишь ее руку, идя вместе по улице. Ничем больше не занятая, она пробовала вязать кружева. Пальцы ее, слишком грубые, рвали нить; она ко всему стала безразлична, лишилась сна, и все ей «постыло», как она выражалась.
Чтобы «развлечься», она попросила разрешения приглашать своего племянника Виктора.
Он приходил по воскресеньям после обедни, краснощекий, с голой грудью, и приносил с собой запах полей, через которые прошел. Она тотчас же ставила для него прибор. Они завтракали, сидя друг против друга; сама она, во избежание лишнего расхода, ела как можно меньше, но его так закармливала, что в конце концов он засыпал. Как только ударяли к вечерне, она его будила, чистила ему брюки, завязывала галстук и шла в церковь, с материнской гордостью опираясь на его руку.
