Это в последние годы Федор перешел на соболя. А прежде, как и его отец, он продавал и норок, и белок, и даже зайцев. Удивительно, но французы, которые осели в Москве на Кузнецком мосту, хорошо брали зайцев, мастера шили из них такие наряды, что глаз не отведешь. А выдавали их в Москве за… парижские.
Но жене-то соболью шубу здесь сшили, в Лальске, хотя он сказал Марии, что она от мадам Шер-Шальме, с Кузнецкого моста.
Он улыбнулся, как улыбается человек, который придумал что-то простое, которое всем остальным по какой-то случайности не пришло в голову. Правда, придумать-то он придумал, но Севастьяна Буслаева дело довела до конца. Вместе со своим воспитательным домом.
Кстати, и она тоже после отцовской экспедиции в Китай стала другая, совсем осмелела. Ум ее, как ум каждого человека, вышедший из-под спуда, стал таким изобретательным, что только диву даешься.
Федор прервал свои размышления и остановился. Он обнаружил себя подле входа в Богоявленскую церковь. Этот храм тоже последствие похода в Китай его батюшки. Он выстроил его на свои деньги после удачного возвращения.
Что ж, Степан Финогенов развернулся тогда на зависть всем. Молва о нем и его свершениях долетела, как на крыльях голубя-почтаря, до самой Вятки, передохнула там и понеслась дальше. До Москвы. Потому как батюшка выстроил тогда не только эту церковь, но и рядом с ней воспитательный дом, в который привозили деток из разных мест, подкидышей и сироток, но и богадельню с церковью Ивана Предтечи. Для всех страждущих покоя и крова.
Федор закинул голову. Всякий раз, оказавшись рядом, он не отказывал себе в удовольствии полюбоваться колокольней при этой церковке, на деревянных столбах. Хорошо и покойно здесь детям-сиротам и вдовам неприкаянным. Мир в душе — что может быть лучше? Как бы сам Федор хотел сейчас такого мира и покоя в своей душе. Но мысли точили.
Если бы в другое время собирался он в столь дальний переход, то его больше всего на свете занимали бы расчеты: удачно ли он купил бригантину — за три тысячи шестьсот сорок три рубля? Не маловато ли он приготовил мягкой рухляди? Не кинуть ли в трюм еще одну бочку соленых рыжиков? А как насчет калиновой настойки? Матросов в пути поить ею или американским таможенникам оставить? Не пивали они такой никогда в жизни. Да и растет ли там калина, кто знает. Читал он, что писали в «Вестнике Европы» про Соединенные Штаты, видался с немногими, кто там побывал. Но крепок на тайну русский купец — давай, мол, плыви, может; чего другое увидишь, не то, что я. Скромность вроде — ты проворнее и потому больше меня поймешь из чужой жизни. А на самом деле под этим таится иное — ну-ну, давай двигай. Авось не вернешься… Понятное дело — из китайской экспедиции тоже не все вернулись. И остались купеческие дети сиротами, вдовы неприкаянными. Потому-то батюшка и озаботился выстроить для них приюты в Лальске.
Внезапно в голову ему явился материнский наказ: не выходить из дому, не прочитав 26-го псалма. А он сегодня вышел и не прочитал. То-то ему не давала покоя тревога, объяснить которую он не знал как.
«Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся».
Федор шевелил губами, произнося хорошо знакомые слова, которые он в детстве повторял за матушкой: «Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще восстанет на мя брань, на него аз уповаю».
Федор улыбнулся — тревоги как не бывало, напротив, внезапная легкость снизошла на него. Если бы все так просто было всегда и во всем, вздохнул Федор.
Сапоги из мягкой черной кожи протопали мимо церковных ступеней. Федор не собирался входить в храм, он устремился к входу в воспитательный дом.
Севастьяна, по сути своей самая настоящая хозяйка этого дома, уже стояла на пороге, открыв дверь. Федор не переставал удивляться всякий раз ее осведомленности. Не сидит же она возле окна целыми днями? Не переставал он и восхищаться ею — как стоит! Осанка царицы, взгляд гордый, стройна, высока. В черном платье, которое стекает по узкому телу, темные волосы гладко зачесаны, а поверх наброшен кружевной платок. Она носила траур по матери первый год, как положено. Она соблюдала его до тонкостей — в первый год только шелк и креп, в большие праздники надевала что-то серое шерстяное, не слишком светлое, то, что называется «дикого цвета». Она почитала свою мать так, как никого иного во всем свете. Потому что по матери она приходилась родней знаменитой Марфе Посаднице из Великого Новгорода.
