— Ну вот и хорошо, Федор, — сказала она вслух. Перекрестила его, он повернулся, собираясь идти к двери, но в тот самый миг стайка девочек высыпала в зал. Они были в одинаковых коричневых платьицах с белами кружевными воротничками.
— Ну что, ангелы наши, поблагодарите Федора Степановича Финогенова за дар, который он принес нам всем. Теперь будем ждать праздника, чтобы порадовать Господа и всех нас.
— Спа-си-бо-ог… спаси-бог… спа-си-бог… — стояло в ушах Федора, когда он спускался по ступенькам на улицу.
Севастьяна стояла в дверях и смотрела, как уходит Федор. На мгновение ей показалось, что это уходит не он, а Степан, его отец, на которого так похож сын. Одно лицо, только шрама не было у Степана. Но этот шрам ничуть не портит молодое лицо.
Она провела рукой по краю платка, которым были покрыты ее волосы, черные, без единого серебряного. Она не почувствовала, нет, но вспомнила волнение, которое всегда охватывало ее, когда она смотрела в спину уходящему от нее Степану. Радостного волнения — он вернется к ней. Вернется снова. Обязательно.
Он возвращался.
Севастьяна медленно закрыла дверь, задвинула тяжелый деревянный засов. Сквозь слегка рассохшиеся доски угадывалось солнце. Почти летний день, думала она, направляясь по длинному узкому коридору к себе в комнату. Половицы, ничем не покрытые, тихо постанывали, ей казалось, что это стонет ее сердце.
Еще одно лето. Без Степана. Без любимой матушки. Они ушли навсегда.
Вот и ее дверь. Севастьяна потянулась к ручке.
Да, они ушли. Но она здесь. Она еще долго будет здесь. Как говорила любимая матушка, Господь призывает к себе тех, кто все сделал на этом свете. А у нее еще полно дел. Вон сколько птенчиков открывает рот, стоит им завидеть ее издали. Девочки, мальчики. Всех надо поднять. Всем надо дать ремесло в руки, чтобы, выйдя отсюда, они могли прокормить себя.
О воспитательном доме ходили разные толки. Кто-то одобрял, что он есть, а кто-то и осуждал. Последних, пожалуй, раньше было больше. Говорили, мол, незачем устраивать приют для незаконных детей. Разве это не способ покрывать нынешний разврат?
Но сама она видела в этом жест милосердия. Виноваты ли младенцы в грехах родителей? Не будь этого приюта, что сделали бы матери? Совершили бы преступление, вот что. Они лишили бы жизни невинные души, желая скрыть их появление на свет. А что оставалось бы делать матерям, если они не смогли бы их устроить? Они ведь не в силах воспитать их.
Севастьяна любила этот уютный дом на берегу Лады, любила своих воспитанников. Она не хотела, чтобы дом походил на казенный приют. Она хотела, чтобы это был их дом, а она всем мать. Почти во всех этих детях есть кровь и новгородцев, хоть и в дальних поколениях, но есть, Она учит их слышать голос могучей, вольной крови, она поможет им устроиться на этой земле. Девочки умеют ткать на станке лен, некоторые даже плести кружева из льняных нитей. А мальчики ловко выделывают шкурки и владеют толстой иглой, которой эти шкурки сшивают. Она рада этому.
Севастьяна вошла в свою спальню — не на всякую ночь она возвращалась в свой собственный дом, а оставалась здесь, заперла за собой дверь. Она засунула руку в карман и вынула деньги. Снова пересчитала ассигнации. Достала с полки серебряную шкатулку, которую привез ей Степан из Китая. Положила в нее деньги, подержала в руках, пытаясь уловить какую-то неясную мысль. Она никак не могла ее поймать. Так бывает, когда силишься, но не можешь удержать в памяти только что увиденный сон. Вроде бы и проснулась, глаза мир видят, а сон тает, как туман. Причем сон-то важный, который обещает открыть тебе будущее, но не ухватишь его.
Севастьяна с досадой поставила на стол шкатулку, тяжелое серебро стукнулось о массивную дубовую крышку. Подошла к окну, отодвинула гардины и скрестила руки на груди. Из окна хорошо виден другой берег реки, пологий, длинным языком он вдавался в дремучий лес. Вот тут они переправлялись через реку на лошадях. Со Степаном. В их первую ночь. Тогда пал густой туман, покровитель любовников, как шутил Степан, а ее сердце при этих словах горело огнем и посылало этот огонь ниже, ниже… Чресла требовали своего… Свет луны, пробивавшийся сквозь туман, серебрил все вокруг.
