– Она принадлежала мальчику, которого убили в прошлом году.
– Мне очень жаль.
– Чудный мальчик. Мы должны были пожениться, а его убили на Сомме.
– Та еще бойня.
– Вы там были?
– Нет.
– Я об этом наслышана, – сказала она. – Здесь такой войной не пахнет. Эту палку мне прислали. Его мать переслала. А ей вернули вместе с его вещами.
– И давно вы были обручены?
– Восемь лет. Мы вместе выросли.
– А почему не вышли за него раньше?
– Сама не знаю, – ответила она. – По глупости. Хотя бы это могла ему дать. Но я считала, что ему это не нужно.
– Ясно.
– Вы кого-нибудь любили?
– Нет.
Мы уселись на скамейку, и я остановил на ней взгляд.
– У вас красивые волосы, – сказал я.
– Они вам нравятся?
– Очень.
– Я хотела их обрезать, когда он умер.
– Да ну?
– Хотелось что-то для него сделать. Видите ли, другое меня не волновало, и при желании он мог это заполучить. Он мог заполучить все, что только пожелал бы, если бы я знала. Я бы вышла за него замуж, да все что угодно. Сейчас-то я все понимаю. Но тогда он захотел пойти на войну, а я ничего не понимала.
Я молчал.
– Я ничегошеньки не понимала. Думала, для него будет только хуже. Думала, что он может не выдержать, а потом, как известно, его убили, и на этом все кончилось.
– Ну, не знаю.
– О да, – сказала она. – Все кончено.
Мы оба поглядели на Ринальди, беседовавшего с другой сестрой.
– Как ее зовут?
– Фергюсон. Хелен Фергюсон. Ваш друг врач, не так ли?
– Да. Он очень хороший врач.
– Прекрасно. Хороший врач в прифронтовой полосе – большая редкость. Мы ведь находимся в прифронтовой полосе?
– Да уж.
– Тоже мне фронт, – сказала она. – А вот места красивые. Предстоит наступление?
– Да.
– Придется поработать. Сейчас-то мы без работы.
– Давно вы стали сестрой милосердия?
– С конца пятнадцатого. Одновременно с ним. Помню, у меня была дурацкая идея, что он попадет ко мне в госпиталь. С сабельным ранением и забинтованной головой. Или с простреленным плечом. Что-то живописное.
– У нас живописный фронт, – заметил я.
– Да, – согласилась она. – А вот Франция – это ни у кого не укладывается в голове. Если бы укладывалось, так не могло бы продолжаться. Какое там сабельное ранение. Его разорвало на мелкие кусочки.
Я помалкивал.
– По-вашему, это будет продолжаться бесконечно?
– Нет.
– Что может это остановить?
– Где-то сломается.
– Мы сломаемся. Во Франции мы сломаемся. Нельзя проделывать такие вещи, как на Сомме, и не сломаться.
– Здесь не сломаются.
– Думаете?
– Да. Прошлым летом все получалось.
– Могут и сломаться, – сказала она. – Кто угодно может сломаться.
– Немцы тоже.
– Нет, – возразила она. – Я так не думаю.
Мы подошли к другой паре.
– Вы любите Италию? – спросил Ринальди мисс Фергюсон по-английски.
– Недурственно.
– Не понимать. – Ринальди тряхнул головой.
– Abbastanza bene, – перевел я.
Он неодобрительно покачал головой.
– Не так. Вы любите Англию?
– Не очень. Видите ли, я шотландка.
Ринальди вопросительно уставился на меня.
– Она шотландка, поэтому она любит Шотландию больше, чем Англию, – сказал я по-итальянски.
– Но Шотландия это же Англия.
Я перевел для мисс Фергюсон.
– Pas encore[2], – возразила она.
– Не совсем?
– Совсем нет. Мы не любим англичан.
– Не любить англичан? Не любить мисс Баркли?
– О, это другое дело. Не воспринимайте все так буквально.
Вскоре мы попрощались и ушли. По дороге домой Ринальди сказал:
– Ты нравишься мисс Баркли больше, чем я. Это очевидно. А шотландочка очень даже ничего.
– Даже очень, – согласился я, хотя толком ее не разглядел. – Она тебе нравится?
– Нет, – ответил Ринальди.
