Ранним утром, когда было темно и я еще не вставала, мне было слышно, как фургоны, груженые мешками кофе — двенадцать таких фургонов везли целую тонну — с шестнадцатью волами в каждой упряжке, отправлялись к железнодорожной ветке в Найроби, вверх по длинному склону; все это сопровождалось грохотом и криками погонщиков, бегущих рядом с фургонами.
По вечерам я выходила встречать возвращавшийся караван. Изнемогающие волы, повесив головы, еле шли, маленькие усталые погонщики — «Тотошки» — вели их, а за погонщиками тащились, извиваясь в пыли, длинные бичи. Теперь наша работа закончена — мы сделали все, что могли. Мешки с кофе через день-другой погрузят на пароходы, а нам остается только надеяться, что на большом аукционе в Лондоне за него дадут хорошую цену.
У меня было шесть тысяч акров земли, так что кроме кофейной плантации оставались свободные участки. На ферме еще сохранились лесные заросли, а примерно тысяча акров принадлежала скваттерам-арендаторам, они называли свои владения «шамбы». Владеют участками туземцы, они занимают на фермах белых по несколько акров, и за это отрабатывают на плантации определенное количество дней в году. Но, по-моему, мои скваттеры видели наши отношения совсем в другом свете: многие из них, как и их отцы, родились на этой земле, и они считали меня как бы главным скваттером этих мест. Во владениях скваттеров жизнь всегда кипела ключом, земля менялась с каждым новым сезоном.
Бобы созревали на этих полях, женщины собирали их и обмолачивали, а стебли и шелуху жгли на кострах, так что бывали в году месяцы, когда над всей нашей землей синими столбами подымался дым. Племя кикуйю возделывало и бататы — у этого растения листья как у дикого винограда, который стелется толстым ковром по земле, — и множество зеленых и желтых больших пятнистых тыкв.
Когда бы я ни проходила мимо участков племени, я неизменно видела согнутую спину какой-нибудь маленькой старушки, копающейся в земле; кикуйю напоминали страусов, засунувших голову в песок. У каждой семьи — несколько жилых хижин и кладовых, круглых, с конусообразными крышами. Среди них всегда царит оживление, земля там утоптана, как бетон; здесь дробят кукурузу, доят коз, носятся дети и куры. Я охотилась на фазанов на бататовых полях за хижинами скваттеров в синих сумерках угасающего дня, и голуби громко ворковали в узорных ветвях высокоствольных деревьев, оставшихся кое-где от лесных зарослей, некогда покрывавших всю эту землю.
Кроме того, у меня было две тысячи акров поросшей хорошей травой целины. Здесь высокая трава перекатывалась под порывами ветра, как волны на море, и мальчики из племени кикуйю пасли отцовских коров. Когда наступали холода, они приносили с собой из дому маленькие корзинки с тлеющими углями, и в густой траве часто вспыхивали опустошительные пожары, нанося большой урон нашим выпасам. А в засушливые годы на наши пастбища спускались с нагорий табуны зебр и стада канн.
Ближайшим от нас городом был Найроби, расположенный в двенадцати милях, на небольшой равнине среди холмов. Там находился и дом правительства, и все крупные конторы, это был центр управления всей областью. Большой город неизбежно влияет на жизнь каждого человека, и неважно — хорошие или плохие воспоминания остаются у вас об этом городе, все равно, по своеобразному закону духовной гравитации он притягивает к себе ваши мысли. По вечерам я видела далекий отсвет в небе и вспоминала города Европы.
Когда я впервые попала в Африку, там еще не было автомобилей: мы ездили в Найроби верхом или на телегах, запряженных шестеркой мулов, и ставили наших мулов и лошадей в конюшни Транспортной Компании. В мое время Найроби был пестрым городом — прекрасные каменные здания соседствовали с целыми кварталами старых лавчонок из гофрированного железа, с конторами и жилыми домами, а вдоль пыльных улиц тянулись длинные ряды эвкалиптовых деревьев. Да и все учреждения — здание суда, департамент по делам туземцев и ветеринарное управление — помещались в прескверных домишках, и я с большим уважением относилась к государственным служащим, которые могли работать в этих тесных, душных и раскаленных каморках, пропахших чернилами.
