Пока Ингрид гостила у меня, мы не говорили ни о прошлом, ни о будущем, не произносили имен друзей и знакомых, мы замкнули свои мысли на сиюминутном бедствии. Мы ходили вдвоем по ферме, осматривая все, называя все то, что попадалось нам на глаза, словно составляли в уме инвентарь моих потерь, или как будто Ингрид по моей просьбе собирала материал для книг жалоб, которую мы предъявим судье. По собственному опыту Ингрид прекрасно знала, что такой книги нет и быть не может, но все же мысль об этом всегда служит для женщины каким-то утешением, она помогает жить.
Мы пошли к загону для волов и, усевшись на ограде, считали их, когда они выходили в ворота. Я молча показала на них Ингрид: «Вот эти волы», и она без слов ответила мне: «Да, вот эти волы», и внесла их в свою книгу. Мы пошли к конюшне, покормили лошадей сахаром, а когда сахар кончился, я протянула к Ингрид свои липкие, обслюнявленные ладони, и возопила: «Эти лошади!», и Ингрид тяжко вздохнула: «Да, эти лошади», и вписала их в список. В саду у реки она никак не могла примириться с мыслью, что мне придется оставить здесь все цветы, привезенные из Европы; она ломала руки над петрушкой, мятой и лавандой, и потом снова вспомнила о них, как будто хотела придумать, как бы мне захватить их с собой.
Во второй половине дня мы обычно занимались моим небольшим стадом местных коров. Я рассказывала об их возрасте, особых приметах и удоях, а Ингрид стонала и вскрикивала после каждой цифры, как будто в нее воткнули нож. Она пристально рассматривала коров, одну за другой, вовсе не ради торга — все коровы предназначались для моих домашних слуг — а чтобы оценить и взвесить потери. Она не в силах была отойти от покрытых шелковистой шерсткой, сладко пахнущих телят: сама она путем неимоверных усилий завела несколько коров с телятами у себя на ферме, и против всех доводов рассудка, вопреки собственной воле, она каждым пристальным, возмущенным взглядом бросала мне упрек за то, что я покидаю своих телят.
Мужчина, который идет рядом с другом, лишившимся всего на свете, беспрерывно повторяя про себя: «Слава Богу, что это не я», мне кажется, стесняется этого чувства и старается скрыть его. Но у женщин, у двух подруг, когда одна из них выражает глубокое сочувствие к горестям другой, все совершенно иначе. Само собой разумеется и ясно без слов, что удачливая подруга непрерывно твердит про себя те же слова: «Слава Богу, что это не я!». Это не вызывает никаких обид, наоборот, создает какуюто связь между подругами, сближает их, придает всей церемонии интимный оттенок. Мужчины, мне кажется, не умеют легко, гармонично завидовать друг другу или торжествовать один над другим. Но ведь само собой разумеется, что невеста превозносится перед своими подружками, и что гостьи, видя новорожденного, завидуют матери; и никто в этих случаях не чувствует себя ущемленным. Женщина, потерявшая ребенка, может показывать его вещи подруге, прекрасно зная, что подруга непрерывно повторяет в глубине души: «Слава Богу, что это не я», — и обе они считают это совершенно естественным и подобающим случаю. Так было и у меня с Ингрид. Когда мы ходили по ферме, я знала, что она думает о своей ферме, благодарит Бога за то, что та принадлежит ей, и всеми силами души цепляется за нее — и все у нас шло хорошо, на этом мы поладили. Не смотрите на наши рубашки и брюки цвета хаки — перед вами две мифические фигуры, женщина в белом и женщина в черном — некое двуликое единство, символ фермерской жизни в Африке.
Спустя несколько дней Ингрид распрощалась со мной и уехала на поезде в Ньоро.
Ездить верхом мне больше не пришлось, а прогулки без собак стали слишком тихими и спокойными, но машина у меня пока еще осталась, и я была этому рада — дел у меня в эти месяцы было очень много.
Меня очень тяготили мысли о судьбе моих скваттеров. Купившие ферму люди собирались выкорчевать кофейные плантации, а землю разделить на участки и продать, скваттеры им были только помехой, поэтому они по окончании формальностей предупредили всех скваттеров, что через шесть месяцев они должны уйти с фермы. Для моих людей это было непредвиденное и непонятное решение: они думали, что земля принадлежит им. Эта иллюзия поддерживалась тем, что многие родились на ферме, а некоторые пришли сюда с родителями еще малыми детьми.
