Василь верил и не верил, сквозь слезы бормотал невнятное. Скворцов сказал:
— Мы с тобой еще поживем вместе! Пограничники, партизаны не треплются: пообещал — выполни. Так же, Константин Иваныч?
— Точно!
— Ну вот, Василек… Давай ешь, картошка совсем остыла…
Тягостные это были часы. Жевали картошку, пили чай вприглядку, мыли посуду. Скворцов сортировал свои вещички, собирал и раскладывал их в ранце, чтоб захватить необходимое, разместить компактно. И понимал, как и другие: завтра в это время его уже не будет здесь. Емельянов и Стецько хмурились, отмалчивались, Василек не отходил от Скворцова. Что ж, он заменял мальцу и матку и батьку, как умел. Будто их можно заменить… Теперь вот распрощаются… На дно уложил пограничную форму — гимнастерку с петлицами, зеленую фуражку. Перед этим пристально разглядывал их — изорванную, излохмаченную, в бурых пятнах гимнастерку и фуражку со сломанным, истрескавшимся лакированным козырьком — зеленый суконный верх тоже с бурым растекшимся пятном: кровь. Однажды он так же рассматривал свою форму — осенью, и ему казалось: октябрь коснулся и его фуражки, зеленое побурело.
* * *
Ночью Скворцов подходил к Василю, укрывал его, разметавшегося словно бы от жара. Прикасался губами ко лбу, температуры не было, а Скворцов обеспокоенно думал, не захворал ли малец, этого еще не хватало. И думал: завтра к спящему Василю не подойдет. Емельянов не оставит мальца на произвол судьбы, но Скворцова уже не будет. Мучила жажда, выдувал ковш за ковшом, будто печет что-то внутри. То клонило в сон, то сна не было. Завидовал похрапывающим Емельянову и Стецько, недурно всхрапывала и хозяюшка. Садился у оконца: подсиненный ночью снежный покров, в стекло тычутся снежинки. Угадывалась ровность поля, бугорков нету. И голосов не слыхать — ни Иры, ни Жени, ни Клары, ни Белянкина с Брегвадзе, ни Лободы с Иваном Федосеевичем, ни Пантелеева с Курбановым, ни Тышкевичей, ни Лиды, — ничьих голосов не слыхать. К себе не зовут. Завещают жить. А как жить? И разве Лида тоже мертвая? Может, еще живая. А майор Лубченков, медлительный, стриженный полубоксом, сутуловатый — почки болели, присказка, кажется, была: «Такие грибы-ягоды»? Уже не живой. Мог ли Скворцов, мог ли сам Лубченков предположить тогда, в мае сорок первого, что с ними станется после июня? Лубченков в войну ушел из штаба округа, стал комендантом. Облили бензином, сожгли. Человек-костер. В огне этого костра сгорело все, и докладные о Скворцове сгорели. Хотя бумажки те где-то продолжали шуршать, помеченные входящим и исходящим. Такие грибы-ягоды…
Утром подул теплый, с гнильцой ветер, в воздухе будто повеяло весною. Но оттепели покамест не было, зима лежала, не ломалась, белела нетронуто; срывался снежок. В одиннадцать часов на майдане построили отряд — митинг не митинг, собрание не собрание: с речью выступил Подгорельский, рассказал о разгроме немцев под Москвой («А здесь немцы разгромили нас», — подумал Скворцов), о предстоящем объединении отряда с отрядом Волощака, о смене командования, не уточняя мотивов, затем выступил Емельянов, сказал, что свои боевые задачи партизаны отряда имени Ленина выполнят. Скворцов не выступал. Но обошел всех, с каждым попрощался, — о том, что он летит аж в Москву, знали. Многие завидовали: Москву увидит. Он обнимал, и его обнимали, он говорил прощальные фразы, и ему говорили, и не меркло чувство: как же он без них? Они-то без него смогут. А он без них? И надо ж, перед тем как Скворцову выехать из деревни с одного конца, с другого в нее въехал Новожилов! На допотопных розвальнях, на кляче, обросший, худющий, рука на перевязи, с ним два партизана-разведчика, такие же заросшие, кожа да кости. Новожилова окружили, Скворцов успел с ним поздороваться-попрощаться, Эдуард не мог взять в толк, куда, с чего, зачем убывает командир отряда.
— Я уже не командир, — монотонно объяснял Скворцов, думая: «Романа Стецько придется вновь переставлять на ротного, ну да это не моя забота, тем более отряды сольются… Ах, если бы и Федорук вышел из лесу!»
* * *
— Пан начальник, товарищ командир! Рыгор Петрович! — позвала тетя Галю. — До вас приехали!
