А Скворцов и впрямь жалел, что погорячился, сказанул необдуманное. При чем тут политики? Выходит, он сам болтун, лейтенант Скворцов. И вообще не следует облекать свои мысли в бранчливую форму. Если они в оболочке брани, не дойдут до адресата. А виной всему его кубанская, казачья горячность. Никак не научится совладать с ней, взнуздываться. На посторонний взгляд это смешно и нетерпимо, если взрослый мужик взбрыкивает. Он, Скворцов, наводит на себя критику, когда вдосталь набрыкается. А до того самоконтроль дремлет. А ему дремать нельзя, как пограничнику на посту. Обнаглели немцы невероятно! Варанов информировал: перед рассветом подбирались к часовому на мосту, часовой кричит: «Стой, ни с места!» — а они ползут. Он выстрелил вверх — тогда отошли. Перед рассветом же переправились через Буг на понтоне, напали на дозор сержанта Лободы и, когда их встретили огнем, убрались восвояси. Теперь Скворцов высылает на границу усиленные наряды — трех или четырех человек с ручным пулеметом. Четырежды из сопредельных кустов обстреливались наши наряды, ребята не отвечали на огонь, но матерились после во все легкие. Белянкин их стыдил, а Скворцов сочувственно хлопал по плечам.
Порой понуждал себя: взгляни под иным углом, возможно, все представится не столь мрачно и безнадежно, ведь немцы должны понимать, что война — штука обоюдоострая. Неужели Гитлер совершенно обезумел после побед в Польше, Франции, Бельгии, Норвегии, Югославии, Греции и где там еще? Должен же соображать: с нами у него номер не выйдет! Но насилие над собой мало что давало. Как ни подлаживайся, под каким углом зрения ни оценивай то, что происходило за рекой, убеждение оставалось неколебимым: авантюристы и маньяки, они развяжут смертоубийственную войну, развяжут. Когда это будет? Сегодня, завтра? Месяц спустя? Но рано или поздно случится. Казалось, немцы не весьма-то и скрывают свои намерения; купаясь в Буге, пересекали фарватер, плыли к восточному берегу, сыскав брод, становились на ноги и, отгоняемые нашими нарядами, орали: «Рус, скоро капут!»; на сыром, пологом западном берегу голопузый немец прутиком чертил на песке: «Russland kapituliert!»; на оборудованных артиллерийских позициях — тяжелые орудия развернуты стволами на восток; танки замаскированы ветками — стволы нацелены на восток; в прибрежных лозняках — понтонные и деревянные лодки, не для увеселительных, надо полагать, прогулок собраны они здесь. Приплюсуем: пограничная полиция заменена полевой жандармерией и полевыми войсками, втрое увеличен состав патрульных нарядов, и среди них — необычные, офицерские. А это для чего? Вчера на взмыленном жеребце прискакал начальник штаба комендатуры, во дворе осадил коня, швырнул поводья коноводу и, уединившись со Скворцовым в канцелярии, под величайшим секретом ознакомил устно с данными: ночью на участке четвертой комендатуры Буг переплыл польский крестьянин, уверяет, что слышал, как находившиеся у него на постое немецкие офицеры говорили о нападении на Советский Союз не то двадцатого июня, не то двадцать первого.
— Будь начеку! — сказал начштаба, прихлопывая по хромовому голенищу плеткой. — Если это, конечно, не провокация.
— А вы не исключаете провокации?
— Все может быть, сразу не перепроверишь. Большинство-то местного населения немцы недавно отселили из пограничной полосы вглубь, — сказал начальник штаба. — Ну, я поскакал, все заставы нужно лично предупредить о повышении боевой готовности…
И Скворцов стал произносить на боевых расчетах:
— По имеющимся данным, Германия вынашивает планы военного нападения на Советский Союз…
Белянкин кряхтел, покашливал, кидал красноречивые взоры, но открыто выразить неудовольствие не посмел.
* * *
Суббота всегда радовала возможностью передохнуть, побаниться. Но надо было дорыть ходы сообщения, нарастить блокгаузные накаты, перед блокгаузами вырубить кустарник, расчистить секторы обстрела из амбразур. А с банькой порядок: натопили, натаскали и нагрели воды, часов с четырех потянулись с газетными свертками под мышкой. Обычно банились в непреложной очередности: сперва рядовые пограничники и сержанты, меж которых затесывались бойцы-железнодорожники, затем старшина заставы и его окружение — писарь, кладовщик, повара, затем Брегвадзе и Варанов, затем Белянкин с семейством и завершал Скворцов с женой. Поначалу Ира ни за что не соглашалась мыться со Скворцовым: стеснялась. Подействовал пример Белянкиных, но все же Ира не переставала конфузиться: Скворцов же, наоборот, дурачился, резвился, а бывало, и озоровал: казацкая, чертячья необузданность… Субординация банного дня соблюдалась и нынче — с той, однако, разницей, что Скворцов зашел в предбанник с первой партией. Он наскоро простирнул трусы, майку, носовой платок, наскоро намылился, обдался из шайки, на полок париться не полез — и будь здоров, грехи смыты. Он подумал об этом и вспомнил, как Женя прыгнула в старицу: «Смою с себя грех!» Впрочем, Женя не только дерзко пошутила, но и поплакала и в испуге оглянулась. На шершавой, в потеках, стене предбанника опять возникло: Женя улыбается, руки и ноги бронзовые, с выгоревшим пушком, на шее коралловые бусы, белое платье, белые туфельки нетерпеливо пританцовывают, — такой Женя предстала на Владимир-Волынском вокзальчике. Протяни сейчас руку, и ощутишь теплое, податливое тело. Но он не протянет, так лучше обоим, Жека. Жекой звала ее да и посейчас зовет Ира. А Женя с ней почти не разговаривает. Молчит теперь и со Скворцовым. Но сегодня утром, словно ненароком зайдя на кухню, сказала ему:
