Сначала мы навострили уши. Стали присматриваться.
На уроке немецкого языка Лягва вдруг поднимает руку.
— Что вам, Лягвин?
— Эмма Васильевна, за что увольняют учителя Баранкина?
Немка пожимает плечами:
— Вот уж, чего не знаю, того не знаю. Баранкина, разве отец увольняется?
— Я ничего не знаю, Эмма Васильевна.
Окружаем в коридоре физика. Он отнекивается.
Паве положили записочку на стол. Он прочитал, помолчал. Мы ждали ругани.
— Ребята, — сказал он спокойно, — есть вопросы, на которые я, как педагог, не считаю нужным отвечать. И прошу вас оставить учителей в покое.
Мы оставили их в покое. Уши у нас подросли, зрение обострилось. Зачастил в школу Фаддей Петрович. Не снимая своего пальто с облезлым воротником, просеменит в канцелярию, побудет там минут двадцать и уйдёт. Зачем приходил? Нагрянули в гости к Дмитрию. Дмитрий зовёт учителя просто дедом.
— Натворил дед чего-то, — говорил Дмитрий, — но не признается. Его к прокурору вызывали. Спросите вы его. Может, вам скажет.
— Отстаньте, — сказал нам Фаддей Петрович сперва, — мне не до вас. Володьку жалко, а то б я им не такую свинью подложил.
Он в коридоре держал огромного кролика за уши. Коридор освещала лампа.
— Откройте-ка вот эту клетку, — сказал он.
Я открыл. Он всунул туда кролика и захлопнул дверцу.
— Какого Володьку жалко? — спросил я.
— Вашего Баранкина Владимира Николаевича. Какого! Я защищаю свою честь! — крикнул он. — Меня оскорбили, и наношу ответный удар, и тут, оказывается, я подлец, подкопался под Володьку! Клянчит он, клянчит его жена, господом богом молят отказаться от своих слов! А я про него ничего не говорил! Я и не знал, что он преступник, торгует свидетельствами!
Фаддей Петрович думал, что мы в курсе дела. Завёл нас к себе, усадил на кровать. Около часа доказывал, что он ничего не знал о проделках Баранкина. Он написал только про своих горе-учеников, которые как-то кому-то умудрились сдать экзамены. А он сидит часами в прокуратуре, ждёт их. Они же смеются над ним, оскорбляют его за глаза.
Фаддей Петрович кричал долго, и мы узнали всю эту историю.
Дома известие моё встретили молчанием. Мама посмотрела на отца. Тот покашлял, взял газету.
— Ну и что? — сказал он, потому что я уставился, ожидая реакции на мои слова.
— Как — ну и что! Разве ты не понимаешь, что теперь будет?! Странный ты человек, пап! Сегодня мы узнали, завтра вся школа, потом весь город!
— Не кричи, Боря, — сказала мама.
— И тебя это не трогает? — удивился я.
— Принеси хлеб, — сказала она, — и чистую тарелку. Ту, с голубыми цветочками.
На кухне я задержался.
— Что за мерзость! — тихо сказала мама отцу. — Ты ничего не знал об этом?
— Нет. Откуда мне знать?
Я принёс хлеб, тарелку. Мама налила супу.
— Что ж ты скажешь на это, ма? — спросил я, глядя в тарелку.
— На что?
— Про то, что я рассказал.
— Всё это, может, и не так, Боря. Мало ли что Фаддей Петрович вам скажет. Ты помалкивай об этом.
— Как — помалкивай?
— Где работает этот Фаддей Петрович? — спросил отец.
— Нигде, — сказал я. — Он на пенсии.
— А-а, — отец зашелестел газетой.
Утром, до начала занятий, мы припёрли в угол Юру Игушина.
— Честное комсомольское — ничего не знаю! — взмолился он. Глаз его прищурился хитро. — Тэк-с, тэк-с, — проговорил он весело, чего я никак не ожидал, — ежели это правда, задам я ему перцу! То-то он не пристаёт ко мне с задачками!
— Юрка, что ж ему за это будет? — спросил я после.
— Кому?
— Отцу?
— Да ничего! — беспечно ответил Юрка. — Уладят всё это. Заставят их экзамены сдавать. Он ещё походит за мной!
Баранкин уволился из школы, уехал в Курск. Семья его пока здесь.
С Юркой мы вместе готовились к экзаменам за девятый класс и неделю назад сдали последний.
