Когда смысл сказанного Молотовым полностью дошел до меня, я поглядела на двоюродного брата, но он, похоже, уже не слушал. В типичной для себя манере Никита был полностью поглощен процессом полировки соснового стола. Дело было задолго до появления мобильных телефонов, поэтому, как только Молотов вернулся к своему скульптурному занятию, я тут же, прыгая по весенним лужам, припустила к дому бабушки позвонить маме.
Задыхаясь от бега, я перетащила большой черный телефонный аппарат из прихожей в пустую комнату за лестницей и попыталась закрыть дверь, но толстый телефонный шнур не давал это сделать. Я хотела рассказать матери о том, что сказал этот страшный человек, и спросить у неё, может ли это быть правдой. Меня так трясло, что я то и дело ошибалась номером и роняла трубку. Когда мама наконец ответила, она, не вдаваясь в разъяснения, наотрез отказалась обсуждать эту тему.
― Зачем ты слушаешь Молотова? — спросила она. — Хватит того, что твой двоюродный брат вечно крутится возле него, а тебе уж точно ни к чему.
И она повесила трубку.
Рассказать бабушке о разговоре я побоялась. С братом Никитой я тогда тоже не стала это обсуждать, хотя, как я позже узнала, он этот разговор не забыл и изложил мне своё видение, как только я созрела, чтобы его выслушать. Но тогда, в пору моего либерального подросткового идеализма, мамино раздражение ещё больше ухудшило моё впечатление от разговора с Молотовым, и я принципиально избегала его всякий раз, когда приезжала в Жуковку. Его слова задели меня; я восприняла их как нечто большее, чем просто грубую сталинистскую клевету на моего деда и его сына. Но я не была уверена. Я чувствовала, что должна как-то ответить, отреагировать.
Мне было шестнадцать, я была полна протеста. В этом возрасте все советские граждане получали паспорт, но для меня этот обряд посвящения во взрослую жизнь означал ещё возможность сменить мою отцовскую фамилию Петрова на материнскую Хрущёва.
Мой отец Лев Петров до моего рождения был журналистом-международником и работал в Вашингтоне и Нью-Йорке. Как многие советские люди, которым было позволено выезжать или работать за рубежом, он был также неофициальным шпионом и был обязан собирать информацию о том, что происходит внутри американского государства — главного противника СССР в холодной войне. Наряду с обычными статьями мой отец также регулярно направлял аналитические секретные доклады в соответствующий отдел своего новостного агентства, АПН. Отец умер, когда мне было всего семь лет, и это была огромная утрата. Но когда я думала о словах Молотова, о том, что это значит, я поняла, что хочу расстаться со своей девичьей фамилией. Памяти отца ничто не угрожало — в отличие от деда[2][3].
Конечно, я всегда знала, что наследие Хрущёва неоднозначно, что это не просто история победы демократического добра над тоталитарным злом. Верный приспешник Сталина в течение двух десятков лет, он в глазах некоторых и сам был деспотом>3. Но для многих других он был реформатором, заслужившим свою репутацию благодаря секретному докладу — четырехчасовому выступлению на XX съезде партии в 1956 году. Хрущёв представил свой доклад ночью перед ограниченной аудиторией в сотню человек, дабы помешать сторонникам жесткой линии в Кремле устроить просталинский переворот. Он стал первым лидером, публично выступившим против сталинского наследия — террора и тоталитаризма — убившего в процессе индустриализации, голода, войны, арестов и казней около 30 миллионов человек, а по некоторым оценкам — в два раз больше[4].
Эти разоблачения явились для многих в стране как гром среди ясного неба; одни плакали, другие теряли сознание. Кто-то — как Александр Фадеев, глава Союза писателей — не в силах вынести ужас потрясения, кончали с собой. В СССР Сталин был богом, «отцом народа», человеком, который для многих был ближе, чем члены семьи. Хрущёв не только показал советским людям, что их бог не существует — он разоблачил его дьявольскую сущность.
После речи Хрущёва миллионы сталинских жертв были отпущены на свободу или посмертно реабилитированы
