Оно, следуя справа от лошади, показало, что ему интересно, как я теперь буду управляться с кинжалом.
– Ничего не изменилось. Фигуры и знаки получаются такими же. Ты могло в этом убедиться пару часов назад.
Одушевленный с насмешливо ткнул пальцем в широкий рейтарский клинок, висевший рядом с седлом.
– Хорошо. Признаю. С палашом есть трудности. Но я привыкну. Знаешь, старина. Иногда я жалею, что ты выкинул законника из моего окна. В Ордене куда лучшие знатоки таких ребят, как ты. Перед смертью он пытался что-то сказать о тебе, но ему не хватило времени.
Наконец-то я смог его расшевелить. Пугало стало похоже на взъерошенного, рассерженного воробья, конечно, если вы можете представить себе высоченного воробья со зловещей ухмылкой, вооруженного бритвенно-острым серпом.
– Эрик тоже в тебе почувствовал нечто, но не понял. Возможно, в силу своего возраста. Хотя его слова заставляют задуматься. Что ты ищешь, Пугало? Считаешь, что я приведу тебя к этому?
Оно развело когтистыми руками, что можно было расценить, как «там поглядим» или же «я уже давно потеряло надежду на такое чудо и слоняюсь за тобой, чтобы поскорее сдохнуть от скуки».
– Но, как видно, не все законники такие умные. Франческа тебя так и не раскусила.
Одушевленный махнул рукой, мол, куда ей до Эрика.
Я в который раз ничего от него не добился, так что сменил тему:
– Не знаешь, куда запропастился Проповедник? В последнее время он частенько ходит в одиночестве и исчезает без предупреждения. Набрался от тебя дурных привычек.
Во взгляде Пугала промелькнуло, что в его обязанности не входит следить за старыми дуралеями.
– Он путешествует со мной почти десять лет. Большой срок для светлой души, которую давно ждет рай. Он никак не может смириться с тем, что случившееся в его деревне – не его вина. И он не сможет искупить то, к чему не имеет никакого отношения. И если уж говорить об искуплении, то, уже будучи мертвым, он совершил достаточно хороших поступков, чтобы его на руках внесли в райские врата. Он знает, что ему пора, но упорно держится за наш мир и за меня. И, боюсь, не уйдет до тех пор, пока не решит, что его совесть чиста. Беда в том, что совесть редко успокаивается. Такова уж наша природа.
Оно слушало с серьезным видом, словно я поведал ему самую большую тайну вселенной.
Дождь перестал. Дорога, точнее размокшая широкая лесная тропа, пахла пряной листвой и блестела лужами на ярком, наконец-то появившемся из-за облаков солнце. Вокруг росли дубы, величественные, кряжистые, темно-зеленые. Под ними было приятно ехать, и я рассчитывал уже вечером пересечь границу, пройти патрули кантонских наемников и оказаться совсем недалеко от Гертруды.
Даже если темный кузнец путешествовал так же быстро, как и я, ему не опередить мою колдунью. Уверен, что у нее большая фора, а кардинал Урбан позаботился о том, чтобы спрятать глаз серафима получше.
Грязь глушила стук лошадиных копыт, и человек, бредший в намокших ботинках по обочине, услышал меня слишком поздно. Вздрогнул, отскочил к деревьям, крепко сжимая руку на ремне переброшенной через плечо вместительной, похожей на саквояж сумки. Во второй руке он держал стилет, глядя на меня со смесью страха и угрозы. Он хотел выглядеть внушительно, но был чересчур тощ и оборван для этого.
Незнакомец походил на гуся – вытянутое неулыбчивое лицо, редкие черные волосы, длинная немытая шея и сутулые плечи. Его глаза обращались то на меня, то на деревья через дорогу. То ли он думал о том, что еще можно попытаться оторваться от всадника в густом подлеске, то ли ждал моих сообщников, прячущихся там.
– Ты мимо или за моим добром, альбаландец? – напрямик спросил он.
– Мимо. – Я остановил лошадь в десяти шагах от него. – Откуда идешь?
– Тебе-то какая разница? – Человек подозревал меня во всех смертных грехах.
Судя по акценту и говору, он откуда-то из центральных герцогств Литавии и, как и многие другие, не стал дожидаться прихода эпидемии, а собрал вещи и отправился на север в поисках лучшей доли.
– Да в общем-то никакой, – ответил я и поехал дальше.
Пугало замешкалось, изучая незнакомца.
