Эш что–то говорила о том, что у папаши Брэндона за домом в гараже есть мастерская. Направляясь туда по дорожке, я пытался размышлять. Если я знаю, что там есть мастерская, значит, сестра хотела, чтобы мне это стало известно. Даже вывод, который неизбежно за этим следовал, — если я собираюсь заглянуть туда через окно, значит, она этого хочет, — не остановил меня. Я взялся за ободранную раму и почти прижался носом к оконному стеклу, стараясь разглядеть, что происходит внутри.
Сначала показалось, что эти двое танцуют.
Обхватив друг друга, они словно покачивались в такт медленной песне, которую я не мог слышать. Эш прижималась щекой к груди парня, а он изгибался над ней вроде вопросительного знака. Но это не было танцем. Тем более на Брэндоне не было рубашки. И их движения скорее напоминали единоборство: он пытался повалить мою сестру на пол, где вместо матраса валялась его куртка с капюшоном, а она старалась удержаться на ногах, упираясь Брэндону в грудь и одновременно притягивая его к себе рукой, как будто собиралась поцеловать в губы.
Не поворачивая головы, Эш бросила взгляд на окно. И увидела меня.
По выражению, мелькнувшему в ее глазах, я сразу понял две вещи. Во–первых, она ждала, пока я появлюсь именно там, где на тот момент находились они с Брэндоном. И теперь она могла начинать действовать.
И второе — прямо у нее за спиной стоял готовый к работе станок. Ленточная пила.
— Какая острая! Как зубы!
Я услышал ее голос, каждое слово, прозвучавшее за мгновение до этого и эхом отозвавшееся во мне. Эшли страстно вздохнула, и Брэндон не мог не почувствовать жар ее дыхания. Притворно–испуганного, притворно–влекущего. Но возбуждение ее было настоящим.
— Ты не включишь ее, Брэндон?
Я видел, как он поцеловал сестру, и она изогнулась и подалась ему навстречу. Глаза у нее были закрыты. А взгляд его широко распахнутых глаз напоминал взгляд совы, наблюдающей за своей маленькой, обреченной жертвой, копошащейся где–то внизу, в траве. Он безучастно смотрел на то, как Эш взяла его руку в свою ладошку и направила прямо к матово поблескивающей поверхности станка, над которой легкой дымкой равномерно металось полотно пилы.
Все произошло стремительно, но все же недостаточно быстро.
У Брэндона хватало времени на то, чтобы увидеть, что происходит, и избежать угрозы. Он мог успеть отдернуть руку, отпрыгнуть и заорать, какого черта моя сестра вытворяет. Но вместо этого он (и я тоже) наблюдал, как Эшли положила его ладонь на гладкую поверхность станка и направила его широко расставленные пальцы к лязгающим зубцам.
Если он и закричал, то я не слышал этого. Помню только, что прежде, чем я побежал прочь со двора, прежде чем я услышал свой собственный вопль, Эшли открыла глаза. Она хотела убедиться, что я видел все.
Но не жестокость произошедшего поразила меня, не она была важнее всего, и не зрелище того, с какой легкостью лезвие отделило два пальца от кисти Брэндона Оливера, и даже не то, что брызнувшая, словно из сопла, кровь застыла на стене в форме сердечка от «валентинки», а то, как моя сестра заставила его проделать это над собой. Он не сопротивлялся, не протестовал. Казалось, Брэндон наблюдал за происходящим с таким же напряженным любопытством, как и я. Впоследствии его родителям сказали, что это был несчастный случай; с ним расторгли контракт на выступления за «Огайо». Потом я еще несколько лет встречал его на улицах Ройял—Оук, бродившего в одиночестве с выражением показного смирения на лице. Только тогда, много позже, он осознал, что красивая девушка в отцовской мастерской не просто лишила его части тела, но сломала всю его жизнь.
Если поинтересоваться в полиции Детройта, где хранятся материалы по делу Эшли Орчард, то вам ответят, что оно относится к разряду нераскрытых преступлений. Девушка решила отметить свое шестнадцатилетие с подругами, они отправились на велосипедах на дневной сеанс фильма «Общество мертвых поэтов» в «Мейн Арт Театр», но вместо этого потянула их на Вудворд–авеню в центр города.
Четыре девушки должны были понимать всю сумасбродность велосипедной прогулки по Детройту: там они оказались бы в мире, который обычно видели только из окон родительских автомобилей. Заброшенные дома, которые горят каждый год накануне Хэллоуина. Банды из Хэмтрэмк–сити и Хайленд–парка, предоставленные сами себе, поскольку полиция давно махнула на них рукой. Целые кварталы, постепенно превращающиеся в заросшие бурьяном поля, среди которых, словно могильные курганы, возвышаются горы кирпичей.
