Одна нога на дальнем берегу реки, другая — у тебя на горле.
— Папа?!
Вместо ответа он слегка пошевелился в своем кресле. Вернее, непроизвольно вздрогнул. В его движении что–то позволяло предположить, что это внешнее проявление непроизвольной борьбы за возможность быть услышанным, знак того, что какая–то часть его все еще чувствует и слышит происходящее вокруг.
— Продолжай, Дэнни. Уверена, папа хочет посмотреть тебе в глаза.
Эш прислонилась спиной к полке, на которой стояли папки со страховыми полисами. То, чем отец занимался при жизни, — служебные записки, в которых оценивались возможности различных двигателей, подголовников или ремней безопасности вызвать паралич, тяжкие увечья или даже смерть тех, кто пользовался автострадами. На сестре больше не осталось следов от ожогов. Теперь Эш была прекрасна, прекрасна до отвращения, ее голубые глаза сияли, а сама она излучала уверенность в себе и готовность радоваться жизни.
— Нет, серьезно. Продолжай…
И я продолжал. Боком обошел вокруг стола, повернувшись к ней спиной; затылком почувствовал ее зараженное дыхание, когда она подалась вперед и возбужденно выдохнула мне в шею. Я остановился возле отца.
— Дэнни, скажи «здравствуй».
— Привет, пап!
Он снова дернулся.
На его лице застыла гримаса отчаяния, глаза едва не вылезли из орбит, подбородок дрогнул. Отец знал, что я — рядом, и это доставляло ему еще больше страданий в дополнение к тому ужасу, который он уже здесь испытал. Еще больше мучений от того, что моя сестра уже сделала с ним.
— Ну, видишь? Посмотри, каким счастливым ты его сделал! — взвизгнула Эш, обогнув стол и прижимаясь ко мне. — Я не видела его таким возбужденным… да, пожалуй, целую вечность. Он просто сияет!
Она пальцем коснулась моей щеки и заставила меня посмотреть ей в лицо. Теперь стало заметно, что в уголках губ кожа у нее имеет багрово–синеватый оттенок, как у куска мяса, подвешенного в морозильной камере.
— Ты скучал по мне? — спросила она.
Развела руки в стороны. Подошла вплотную. Оплела меня ими.
Это было объятие, удушающее и темное, как почва, засыпающая тело, о котором все думают, что оно умерло, а оно еще живет. Объятие, от которого мой отец никогда не сможет освободиться. А теперь не смогу и я.
— Ты утопила ее…
Это было сказано даже не шепотом. Просто выдох. Но мои губы находились настолько близко к ее ушам, что Эш услышала. Ее тело напряглось и окаменело.
— Почему? — спросил я. — Она была нашей матерью.
— Ты знаешь, почему, — сказала Эш. — Она хотела спасти нам жизнь, а вместо этого показала нам Реку. И я прошла через нее, Дэнни. Я спасла тебя, но меня взяли вниз. У меня забрали душу.
Я уже находился на грани потери сознания, но сестра отпустила меня и добавила:
— А я забрала душу у нее.
Я попробовал отступить к двери, но не смог сделать и шага. Плотная стена, наполненная огромной невидимой энергией, останавливала меня всякий раз, едва я делал попытку пройти мимо Эш. Эта сила заставила меня замереть на месте, чтобы я мог целиком впитать то, чем стала моя сестра, по достоинству оценить, насколько полно ей удалось реализовать свою сущность, и восхититься совершенством, которого она достигла здесь, где был ее дом с самого момента нашего рождения.
— Эдди… — мне все–таки удалось произнести это имя.
— Извини, кто?
— Мальчик. Ты его привела сюда?
— А ты его видел? Если видел, то это он сам постарался. Я только забрала мальчишку от его нервной мамаши. Это была такая наживка, чтобы ты пошел искать меня. Мне наплевать, что с ним случилось потом.
— Он был тут.
— Плохой мальчик…
— Значит, он умер? Если я его видел…
Эш надула губки, изображая сочувствие. Потом мотнула головой, и золотистые волосы закрыли ей половину лица. Меня всегда поражало, что они у нее сияли даже без света.
— Я смотрю, ты беспокоишься, Дэнни, но довольно скоро это пройдет, — сказала она. — Ты забудешь. И ту дуру–коротышку, на которой женился, и ее выкормыша, мальчишку, которого собирался по собственной глупости назвать сыном. И тот нелепый отрезок времени, когда ты вообразил, что можешь быть свободным, — все это пройдет и забудется. Я тебе обещаю.
