Довольно долго ждала Мария, пока камердинер ходил докладывать о ней бывшему действительному тайному советнику и кавалеру графу Толстому. В гостиной всё ещё было светло от множества свечей, зажжённых во всех канделябрах. Много раз бывала Мария в этой комнате, гостиной в доме графа Толстого, и не заметила никаких перемен — всё те же бархатные занавеси на широких окнах, всё те же гобелены и роскошные картины в золочёных рамах на стенах, всё тот же овальный стол, накрытый бархатной же скатертью, всё те же пушистые ковры под ногами и кресла, обивка на которых даже не повытерлась. Но она слышала шум и движение в других комнатах — там уже выносили мебель и посуду, всё имущество графа было взято в казну, все имения были конфискованы и отдавались в дворцовое ведомство, и поспешность была такова, что не дождались даже отъезда графа в ссылку, чтобы без него начать конфискацию...
Граф вышел, и Мария поразилась. Ничего не делалось этому восьмидесятидвухлетнему старцу. Всё так же важно нёс он свой большой живот, всё так же лёгок и скор был его шаг. Только голова была гола, как шар, блестела в отблесках свечей. И парика всегдашнего не было на этой голове — то ли считал граф, что сей предмет уже не нужен при его положении, то ли не находил нужным скрывать свой обнажённый череп. Но из-под рукавов простого суконного кафтана всё равно выглядывали белоснежные кружева манжет, а голую морщинистую шею прикрывал высокий воротник с белоснежными же кружевами. Камзол под кафтаном тоже теперь был простой, суконный, и никаких знаков отличия не было на нём. Но на тонких старческих ногах сияли лаком туфли на толстых высоких каблуках, а лодыжки обтягивали толстые белые чулки. Пряжки на туфлях тоже были простенькие, а короткие штаны не в цвет кафтана и камзола заканчивались лентами с бантами — подвязками.
Мария поднялась и пошла навстречу своему крестному.
— Могу ли я чем-нибудь помочь? — сразу же спросила она у Толстого.
— Деточка, да чем же ты можешь помочь мне? — усмехнулся граф. — Я теперь буду старец-монах, содержать меня станут в монастырской тюрьме, кормить впроголодь, но не в том моя беда. Сына за что?
Он сел на высокий бархатный стул и прислушался к движению за стенами гостиной. По-прежнему выносили мебель, слышались грубые голоса грузчиков.
— Вот и кончилась моя жизнь, — внезапно тихо сказал Толстой, — а уж как извивался, как стремился...
— Пётр Андреич, вы позволите, писать вам буду, может, когда и посылочку отправлю, — заикнулась было Мария.
Он странно глянул на неё, внезапно встал и грохнулся перед ней на колени.
— Прости ты меня, старого дурака, — опустил он голову в самые ноги княжны.
— Что вы, что вы, Пётр Андреич! — испугалась Мария, попыталась было поднять его, но не по силам ей это было.
— Не встану, пока не простишь, — лежал головой на ковре Толстой.
— Да за что же вы просите прощения? — изумлённо спросила Мария. — Да и Бог простит, но ведь свидимся ещё?
— Теперь уж нет, — тяжело поднялся с колен Толстой. — Теперь уж всё, только на том свете...
Он так же тяжело присел к столу и рукой показал ей на стул напротив.
— Вроде бы и не время, а вот надо мне перед тобой очиститься.
Мария с удивлением наблюдала за ним.
— Мне не за что прощать вас, — тихо произнесла она, — вы всегда были так добры ко мне.
Толстой пожевал впалыми старческими губами и молча смотрел прямо в лицо Марии всё ещё ясными голубыми глазами.
— Грех на мне великий, — тихонько промолвил он, — дважды поднял я руку на царскую породу...
Мария слушала в изумлении.
— Царевича Алексея заманил домой, отправил на верную смерть, но то был приказ государя, и ослушаться я не мог...
Он опять пожевал губами.
— Грех то великий, за то и кару получил. Всё на свете возвращается, и всё на свете требует отмщения...
Мария поёрзала на стуле, не зная, что сказать, что сделать, как смотреть в глаза этому старцу.
— А второй мой великий грех, — ещё тише проговорил Толстой, — твой сын...
Мария вся напряглась.
Но Толстой надолго замолчал, словно и не было здесь Марии, словно бы ушёл он в воспоминания, словно и не слышал движения за стеной, а Марии не видел...
