Ввиду обычных задержек с публикацией им пришлось прожить еще почти год на аванс от авторского гонорара Кавинанта. Джоан продолжала понемногу заниматься своей работой, пока это не угрожало безопасности развивающегося в ней ребенка. Потом, когда ее тело подсказало ей, что час настал, она прекратила заниматься работой. С той поры она стала жить внутренней жизнью, с таким старанием подчиняясь задаче вырастить зародыш, что часто глаза ее заволакивало пустотой и дымкой ожидания. Когда ребенок родился, Джоан объявила, что следует назвать его Роджером, в честь ее отца и деда.
— Роджер, — проворчал Кавинант, подходя к двери телефонной компании. Это имя никогда ему не нравилось. Конечно, первое время он испытывал нежность и даже гордость, чувствуя себя причастным к свершившемуся таинству, но потом бесконечные заботы, связанные с воспитанием малыша, начали ему изрядно докучать. И теперь, когда его сын исчез — исчез вместе с Джоан, — он почти не вспоминал о нем, а мысли о ней вызывали в его сердце горечь и острую тоску.
Внезапно в его рукав вцепились чьи-то пальцы.
— Эй, мистер, — произнес боязливо и настойчиво чей-то голосок. — Эй, мистер…
Он повернулся, чтобы крикнуть: «Не прикасайся ко мне! Я — пария!», но, увидев лицо мальчика, остановившего его, не стал вырывать руку. Мальчику было лет восемь или девять — стало быть, он еще слишком мал, чтобы бояться его болезни. Лицо ребенка покрывали багровые пятна страха, как будто кто-то заставил его сделать нечто ужасное.
— Эй, мистер, — повторил он с ноткой мольбы в голосе. — Вот. Возьмите, — он сунул мятый клочок бумаги в бесчувственные пальцы Кавинанта. — Он велел передать это вам. Вы должны прочитать. Хорошо, мистер?
Пальцы Кавинанта непроизвольно сжали бумагу. «Кто — он?» — тупо подумал Томас, глядя на мальчика.
— Он. — Мальчик указал трясущимися пальцами в ту сторону улицы, откуда появился Кавинант.
Томас оглянулся и увидел старика в грязном макинтоше цвета охры, стоящего на расстоянии полуквартала от него. Тот бормотал, почти напевал какую-то неразборчивую бессмысленную мелодию; его рот был открыт, хотя губы и челюсть не двигались, и звуки образовывались без их участия. Его длинные спутанные волосы и борода развевались вокруг головы на легком ветру. Лицо было поднято к небу; казалось, он смотрел прямо на солнце. В левой руке он держал деревянную чашу, с какими ходят нищие. Правая рука сжимала длинный деревянный посох, к верхнему концу которого был прикреплен плакатик с надписью: «БЕРЕГИСЬ!»
Берегись!
На мгновение Томасу показалось, что одна эта надпись источает для него угрозу. Страшные опасности словно бы отделялись от нее и плыли к нему по воздуху, издавая истошные вопли стервятников. И среди них, под эти вопли, на него смотрели глаза — два глаза, словно клыки, сверлящие и неумолимые. Они рассматривали его с пристальной, холодной и жадной злобой, как будто он и только он был той мертвечиной, которой они жаждали. Злорадство изливалось из них, словно яд. Кавинант затрепетал, охваченный неизъяснимым страхом.
Берегись!
Но это была всего лишь надпись, всего лишь доска, прикрепленная к деревянному посоху. Кавинант вздрогнул, и воздух перед ним снова стал прозрачным.
— Вам надо прочитать это, — снова сказал мальчик.
— Не прикасайся ко мне, — пробормотал Кавинант, все еще чувствуя, что мальчик держит его за рукав. — У меня проказа.
Но когда он оглянулся, мальчик уже исчез.
