А царь — прощения просит. Оправдывается.
— Духовнику своему верил, — продолжал царь. — И как духовнику не верить, он же между тобой и Богом стоит. Архиереям твоим верил, кто ж на душу грех клеветы возьмёт, зная, как перед Христом отвечать придётся. А они лгали. Пимену, архиепископу новгородскому, как оказалось, престол митрополита дороже спасения души был...
Тело царя словно бы стало таять. Высокий, широкоплечий, занявший собой, казалось, большую часть кельи, Иван Васильевич начал уменьшаться в росте. «Что с ним?» — успел подумать Филипп. И понял что.
Царь совершал невозможное. Он пытался встать перед бывшим митрополитом на колени.
Не перед образами — то легко и привычно. Перед человеком.
— Простишь ли за душевную слепоту и чёрствость, владыка? — с колен спросил царь. — Благословишь ли на дело святое? На ересь новгородскую войско веду... Выкорчёвывать, чтобы ни корешочка не осталось, чтобы очистить северные земли.
— Благословляю добрых на доброе, — повторил Филипп то, что недавно говорил боярину Умному. — Ты же, государь, надумал сотни невинных погубить. За плевелами и добрые злаки выкорчуешь. Как благословить пролитие невинной крови?
— Не благословишь, стало быть? — Глаза царя опасно сверкнули.
— Нет.
Филипп не опустил взор. Тоже с характером человек. И с мужеством.
— А за своё зла не держу, — продолжил бывший митрополит. — Слушать клевету и отвергать слова правды — то ж не грех, ошибка...
Царь вздрогнул. Мог ли ошибаться помазанник Божий? Тот, кто должен искоренить зло на Святой Руси накануне Страшного Суда? И пусть мучаются тела, распахиваются в истошных криках рты пытаемых, тянет сладким запахом поджаренного человеческого мяса — главное, чтобы души предстали пред престолом Христовым чистыми, как первый снег.
Для того и старался. Для того и опричнину создавал...
Или?
Тот страх, суетный, но каждодневный. Неужели он всему причина? И не в ересях дело, а в пошлой боязни потерять трон?
— Ступай с Богом, — Филипп перекрестил коленопреклонённого царя. — Не я тебе судья, но Он.
Иван Васильевич выпрямился во весь свой немалый рост, посмотрел на опального патриарха. Маленький, иссохший (посты изнурили или кормят тут плохо?), а сил в нём побольше будет, чем в любом из опричного войска. Истинно говорят, что дух сильнее тела...
— Пойду, — сказал царь. — Ответь только напоследок, владыка... Цепи на тебе... это тоже — моим именем?
— Твоим, — не стал спорить Филипп.
Вздёрнулась кверху царская борода, инок видел, как перекатились желваки, побледнело лицо государя.
Иван Васильевич ничего не сказал, кивнул только и подошёл к двери. Короткий стук, петли скрипнули, и царь шагнул в распахнувшуюся перед ним темноту, слабо подсвеченную неверным огнём светильника. Как в ад сошёл — уже при жизни.
Поздоровавшись, но не простившись.
Филипп недоумённо посмотрел на икону. «Вразуми, Пресвятая Богородица, и скажи, что делать мне». Не такого разговора ждал с царём, ох, не такого... Ждал угроз; возможно — немедленной и страшной гибели от рук царского палача. Но не просьб о прощении.
От раскрытой двери дохнуло холодом. Филипп зябко поёжился, сделал шаг к тёмному проёму. Навстречу, к ногам инока, легла расплющенная тень.
Малюта Скуратов, войдя в келью, сдёрнул с головы шапку, неуклюже поклонился. Левой рукой снял, заметил Филипп. А что в правой? Взгляд уловил отблеск металла.
Значит, всё-таки смерть? И не обманулся Филипп в царе? А как хотелось обмануться, Господи, как хотелось!
Но в руке был не нож, а ключ. Малюта, стараясь не встречаться с Филиппом взором, быстро освободил инока от оков, отбросил их, как сор, в тёмный угол кельи. Затем государев палач истово перекрестился на икону Успения, поклонился — сначала образу, потом — Филиппу, сказал:
— Прости, владыка, если силы на то Господь даст...
И вышел прочь, как и царь, не простившись. Возможно, был не уверен, что услышит в ответ хоть что-то хорошее.
Умной дождался сначала царя, а затем и Малюту.
— Не благословил похода — словно себе под нос произнёс Иван Васильевич. — Но и не проклял. Меня простил. А не это ли главное — жить, отринув злобу и суетность? Не этому ли учил нас Господь?
