Разбивался-то сам, а вот пробил насквозь — меня. И ведь добыл-то своей воли какой-то ничтожный глоток. Но она же, воля эта, оказалась сильнее любой силы, страшнее самого страшного оружия. И — коварнее самого коварного врага.
Вроде бы что — этот жалконький глоточек? И не видно, и не слышно его. Да ведь он же вмиг заполнил во мне всякую мало-мальскую пустоту, каждую самую ничтожную щёлочку. И теперь вот, как замерзающая вода, рвёт меня изнутри, ломая и круша.
Да что по сравнению с этакой силищей даже и сама ядерная, от которой все в панике? Там — хоть критическая масса нужна. Здесь же — глотнул каплю этой самой воли — и готово, понеслось, не удержать. Даже в чуточную пробоину хлещет так, что вмиг захлестнёт. А и коль ту брешь скоренько заткнуть — не спасение. Поздно! Сделано дело — попала бацилла, ничем не извести. Разрастается неудержимо, во все щёлочки просачивается.
Пропитывает насквозь даже и вовсе никогда ничему не поддающееся.
Уж вот я ли не был — сама надёжность и незыблемость? Уж я ли не испытан, не проверен со всех сторон на устойчивость и прочность? За долгие века ни разу не дрогнул, никому не уступил, не поддался. Держал, преграждал, усмирял. Как и было мне вверено исстари. И вот — сам усмирён! Да кем, кем?! Вот этим жалким человечком, полуживым от страха, ползающим передо мной на коленях!
Он даже не понимает, что меня уже нет, что от меня осталась лишь оболочка, одна только видимость. Бессмысленно теперь меня бояться. Но он уже не бояться не может, жить без страха разучился. И с колен вряд ли уже встанет: ему существовать так удобнее. Ему — недавнему гордецу и вольнолюбцу! А ведь это же я, я сделал его таким! Да, я славно над ним поработал и добился-таки чего хотел. Пожалуй, эта моя победа весомее всех прежних. Можно бы этим гордиться, если бы… Да, если бы!
Конечно, я ещё буду стоять. В подпорках-то у меня никогда недостатка не было, их и сейчас полно. Так что постою ещё, постою. Но уже никогда не сумею того, ради чего и был воздвигнут — никто уж не помнит когда. За этим вот человеком придут другие. Но они даже не догадаются, что меня нужно бояться. Наверное, приспособят меня как-то для своей какой-то новой вольной жизни. Или же вовсе разрушат — теперь-то это будет совсем не трудно. А про меня сочинят притчу. Ведь если заплот был вечно, то где-то он должен остаться. В назидание потомкам.
Промозглая осенняя погода была сродни нашему настроению.
— Всеобщая хандра! — на правах медика поставила диагноз Тамара.
Никто не возразил.
— Равновесие — закон природы, — философски заметил Вадик. — Вчерашнее веселье уравновешивается сегодняшней хандрой.
— Ага, порезвились вчера — дай Бог. Башка теперь неделю трещать будет. — Петенька потёр виски, отгоняя головную боль.
— Да уж, ты постарался! — Милочка сердито зыркнула в его сторону.
— Не я один. Отнюдь не я один.
И снова никто не возразил. Петенька прав. Грешны буквально все. Что было с нами вчера? Групповой гипноз? Лёгкое помешательство? По крайней мере, что-то странное, маловразумительное и труднообъяснимое. Время, круто повернув, стремительно метнулось в обратном направлении, властно увлекая нас за собой. Мы снова были мальчиками и девочками — восторженными, влюблёнными, полными мечтаний и надежд. Опять холодели, цепенели от радости и страха. Совсем как тогда, два десятка лет назад, в последний свой школьный день…
Когда мы с Тамарой решили собрать свой класс на двадцатилетие окончания школы, особой надежды на успех не питали. Уж если до этого ни разу не собрались, через двадцать лет не соберёшь! И когда добывали адреса, и когда сочиняли приглашения и рассылали их, делали в общем-то по принципу "попытка — не пытка". И вот — на тебе: семнадцать "ашников" явились по нашему зову.
Нельзя сказать, чтобы время обошло кого-то из нас стороной. Мы слегка растерялись, встречая разодетых, крашеных, в моднючих париках дам и благообразных мужчин то с бородкой, то с брюшком, с лысинами всяческих размеров. Язык не поворачивался называть их школьными кличками, которые с годами никак не стареют и прочно живут в нашей памяти. Даже просто имена выговаривались с трудом. Так и подмывало этих солидных людей величать по отчеству. И надо честно признаться: атмосфера вначале была довольно-таки натянутой.
