Василь испуганно глянул на мать: это как же мужика, которого и не видел ни разу, отцом-то называть? Однако вслух он ничего не высказал. А скоро и вовсе перестал слышать, что говорит ему мать.
Он вдруг ясно так представил, как вот уедет, а дед останется совсем один. Кто же картоху ему из подпола достанет? А в бане на полок подсадит да поостережёт, чтобы не свалился оттуда? С кем разговаривать старый будет, на кого ругаться станет? А кто же подаст палку, которая вечно вываливается у него из рук? И Василь твёрдо решает в город не уезжать и деда не бросать. Без конфет он проживёт — не маленький, поди. Вот велосипед… А, с его ещё хлобыстнёшься да нос расквасишь или, чего доброго, руку изломаешь, как вон Мишка Егоров. Ладно уж, он без велосипеда как-нибудь.
Дома Ольга даёт выход своим чувствам:
— Это ужас какой-то! Не ребёнок, а тюремщик закоренелый. Он же двух слов связать не может без… без чего-нибудь этакого!
— Какого "этакого"? — настораживается дед.
— Только и разговоров: обрюхатела, стерва, в подоле принесёт!
— Сказывай, Василь, хто там ишшо обрюхател?
— Да кошка Марьянихи.
— А, дак она без этого не бывает. Уж така паскуда уродилась. А кого там стервой обзывал? — строго обращается дед к Василю.
— Да саму Марьяниху.
— Ну, эта стерва и есть, истинный Бог — стерва. Три шкуры с городских дерёт за помидоры свои. Дерёт и не оглядывается. А в подоле-то хто принесёт — уж не Марьяниха ли?
— Не, Светка, дочка Левонтия.
— Считай, уж принесла. Жалилась мне мать: попалась девка. Теперя отгуляла. Так что, Ольга, всё правда, выходит. Чо опеть не по-твоему?
— Господи! Да не о том я, что неправда. А слова-то какие он говорит!
— Какие? Русские слова говорит, правдашние.
— Да как я его с такими "правдашними" словами людям-то покажу? Ведь у нас общество собирается. К Виктору студенты ходят, учёные. Да мне же прятать его придётся!
— Прятать? Василя?! — дедова бородёнка завострилась, пошла вштыковую. — Да пусть он катится подальше, хахаль твой, вместе с обчеством своим!
— Не хахаль он мне, а муж. У нас с ним ребёнок есть.
— А Василю-то — дядька чужой.
— Виктор — культурный, образованный человек, он не…
— Видать, и культурные хочут детей сами делать, а не получать сготовленных неизвестно кем. Да ты жа сама боисся Василя ему показать.
— Слушай, дед, ты что мне душу на кулак мотаешь? Чего тебе от меня надо?
— Не дам малого в обиду!
— Да никто и не думает его обижать.
— Ага, не думает! Не так говорит, ест не так, глядит не эдак! Прятать его задумала?! Может, в подпол посадишь?
— Да ты что! Точно — под старость с ума спятил!
— Покедова на ум ишшо не жалуюсь. И потому дитё на поруганье не отдам — и всё тут!
Дед даже стукнул кулаком по столу. Но тут вспомнил, что собрался помирать, и с сомнением поглядел на отшибленный о столешню кулак.
— И всё тут, — повторил он менее уверенно… — И чо они все на тот свет спешат? — говорит он, помолчав и что-то обмыслив. Ить ежели бы не их торопячка, жил бы себе пока да жил…
— Так живи! — радостно подхватывает Ольга.
— Теперя не могу. Слово мужикам дал.
— Какое ещё слово?
— Как Петруху на Масленку хоронили, от стыда не знал, куды и девать себя. Ить ему-то вполовину годов от моего. Думаю: это, поди, я его век живу. Тогда и пообещал: "Всё, мужики, теперь уж следом меня сюды укладывать будете!" А теперь как же?
— Так ведь не сказал же точно, когда — не сказал. Ещё хоть несколько годков поживи, а потом и умирай.
— А как же другие, кто за мной-то?
— А другим придётся подождать. Пусть вперёд не лезут.
Такое решение вопроса деду явно подходит. Он ещё что-то соображает, пошевеливая губами, — то ли годы свои подсчитывая, то ли выверяя, продюжат ли те, кто на очереди за ним.
— А, хрен с вами — поживу ишшо! — наконец соглашается он.
…Ольгу с Викой провожают, как и встречали, — нарядные, торжественные. Деду даже удалось-таки напялить сапоги, и оттого он шагает, словно генерал на параде. Ольга явно довольна тем, как уладилось дело, и на прощанье даёт наказы:
— Денег тут не экономь. Ешьте как следует.
— Да уж голодом не сидим.
— Молока Васятке покупай.
— Не сосунок уже навроде.
