Бабкина могилка — на самом краю кладбища, вся в берёзовой тени да в птичьем щебете. Ничего дед с Василём тут не сажали — травы да цветы сами буйно растут. Красиво, тихо, покойно. Дед по обыкновению садится на близкий замшелый пень и начинает свой вечный спор с бабкой.
— Лежишь тут себе, полёживашь! А мне, стало быть, мыкайся, майся с малым! Кабы слухала меня — не лежала бы тута. Я ли тебе не наказывал: "Утепляйся как след — остудисся!" Дак нет, всё по-своему. А теперя вот…
Дед всхлипывает. В груди его булькает и свистит. Голос натыкается на преграду и не сразу её прорывает:
— Рази мужицкое это дело — дитё вскармливать? Лежал бы счас здеся, горюшка не знал. А ты б хвосталась с парнем-то. Вам, бабам, от роду прописана эта дела…
Василю не нравится, что бабкины ответы слышит один только дед. А он сам, сколько ни напрягается, ничего, кроме крика птичьего да стрёкота кузнечиков, не улавливает. Дед вслушивается в неслышимые Василём бабкины слова, согласно кивает или же сердито трясёт бородой.
— Без тебя знаю, что давно пора тута место занять. Страм один — зажился так, словно навовсе стыд позабыл. Перед людями совестно. Дак как помрёшь-то, куды супостата етого денешь?!
Супостат стоит рядом, не возражает, смиренно смотрит на холмик, надеясь хоть однажды услышать бабкин голос, пусть бы хоть и отругала его почём зря. Вон, видать, деду что-то не так сказала, не по-евонному. Вишь, как тот вскинулся встречь её словам:
— Мать, говоришь? А, мать! Кака там мать, язви её в душу…
Наговорившись и наругавшись с бабкой вдоволь, дед идёт домой. Василь тащится за ним. Теперь дед сделается колючим и холодным. Будет молчать, даже ругаться перестанет. Василь другой раз не выдержит его молчанку — нарочно набедокурит. Как заведёт старый свою ругачку снова — так у Василя с души отляжет, полегчает: всё, отошёл малость дед.
…Утро взошло ясноглазое, теплодыханное. Дед послал Василя в огород надрать подсолнухов. Огород у них большой. Но произрастает там всего два овоща: подсолнух да табачина. Посевную проводят они на свой манер. Дед вместо всегдашней своей палки берёт другую — с острой железкой на конце. Навалится он на палку, проделает дырку в земле, а Василь туда семечко кинет. Посадки свои они отродясь не поливают и на удивление всем бывают с урожаем. Ещё рядом с колодцем — грядина лука. Этому без воды нельзя: а то "зыку в ём не будет". Но и его дед не балует — иногда лишь поплещет из ковшичка: "Приучишь — дак после не наполиваисся".
Василь, вспомнив своё вчерашнее пробуждение здесь, с некоторой опаской вступает в чащобу подсолнухов. Однако сегодня ничего страшного тут нет. Солнечность доходит до самой земли, мрак уже весь улетучился. Молодые, в жёлтых венчиках, и уже созревшие, облысевшие подсолнухи, встав на цыпочки, тянутся к солнышку, сами переняв от него теплоту и ласковость. Василь увидел вмятину в пыли, где спал вчера, а над ней — большеголовый подсолнух, что напугал его. Стебель не сдержал его тяжести и сломился, и шляпка висит, отворотясь к земле. Василь даже пожалел беднягу и попытался повернуть его к солнцу. Но огромная тяжёлая подсолнухова голова никла, и пришлось её сломить.
Выбирая подсолнухи покрупнее, с семечками почернее, Василь вдруг увидел на одном вместо жёлтого лепестка огненно-красный, в хитром узоре из тонких линий. Он взялся за этот диковинный лепесток, но тот вдруг ожил, забился, оборотясь бабочкой. Всё в Василе замерло от восторга. Крылья сплошь покрыты шёлковыми волосками, и на кончике каждого светится искорка. Нет, такой красоты Василю ещё не доводилось видеть. Ему захотелось, чтобы снова ожили, затрепетали крылышки, чтобы заиграли на солнце искорки. Он освободил одно крыло и глазам не поверил: в самом его центре расплылось безобразное серое пятно. Изумлённо перехватил бабочку в другую руку — и на втором крыле вылиняли, померкли краски.
— Ты чо, дуреха? Чо выдумала, язви тебя в душу!
По-прежнему яркими оставались только самые краешки крыла. Василь легонько провёл по ним — и с них снялась красота. Чудо меркло, угасало на глазах. Василь разжал пальцы. На ладони лежала безобразная толстая гусеница, к которой по ошибке были приклеены два грязно-серых крыла. Бабочка трепыхнулась, однако лететь не смогла, и Василь положил её на подсолнух. Ему сделалось досадно, вроде даже вина какая-то в нём обозначилась и, чтобы отогнать её прочь, побежал он скорее к деду.
