— Ой, боже ж мий! Та цэ ж — Трохымова детына!
… А потом, уже вечером, за столом, после щедрых слёз и бесконечных расспросов, рассказывала она гостям, как перед самой войной приезжали к ней мои родители со мной трёхлетней в отпуск "Аж з самой Сибиры!"
— Капусту я шинкувала. А вонэ, _ тёткин палец метко нацелен на меня (обо мне, стало быть речь, вот так, в среднем роде, до человеческого "она", выходит, явно я не дотягивала). — А вонэ — такэ жовтэ та поганэ! З-пид ножа капусту хвата та жрэ. Хвата та жрэ! А-а-а… — И добросердечная моя тётушка заходится в долгом горестном плаче…
Повидав родню, поклонившись своей родине, зачерпнув там свежих сил, направляюсь дальше, на поиски следов родного шестьсот тринадцатого.
…В Смоленском музее всё себя унимала: спокойно, чего так взбаламутилась? Гадала: узнаю ли кого на фотографиях?.. Вообще-то я многих в лицо знаю. Ведь у нас в каждом доме в красном углу вместо иконы портрет висел… Как-то заезжий фотограф всем подряд сделал их из маленьких старых карточек. А что, если… А вдруг да… А если с музейного стенда глянет на меня отец? Моими глазами. Они же у нас совсем одинаковые. Только у него — гораздо моложе моих…
Утомлённый мною музейный сотрудник наконец привёл меня из безлюдных гулких залов куда-то за кулисы, в сплошь заставленную шкафами комнату. Показал картотеку, положил на стол гору толстенных амбарных журналов: "Здесь у нас — всё. Не верите мне — проверяйте сами".
Я до вечера, до самого закрытия, всё шарила в узких ящиках, листала нанизанные на спицы картонки, водила пальцем по нескончаемым спискам. Попусту! Родной цифры не значилось нигде. Нет — и всё тут! Будто никогда и не было!
В электричке на Дурово строго приструнивала себя: ну ладно, ладно, хватит психовать! Вспомни-ка, какие в музейных списках части? "Принимавшие участие в защите и освобождении Смоленска". Вот! А твой шестьсот тринадцатый в чём принимал участие? Для него и война-то длилась один только день.
Не увидела я родных цифр и в центре Дурово, на традиционной серой пирамидке с красной звёздочкой наверху. И церкви не нашла — её просто там нет. А вот как отыскать церковные развалины на кладбище, объяснила мне одна ветхая бабуся, сидевшая на скамейке рядом:
— Иди всё время прямо на закат. Как поле пройдёшь и подымешься в горку, — тут и есть. Гляди лучше. Сразу в глаза будут три берёзки. Из одного корешка — сестрёнки, стало быть. И такие-то ладные да гладкие! Будто свечечки. Вот они-то — уже в церкви. Аккурат где алтарь был. Найдёшь! — уверенно сказала бабуся, оглядев меня. А узнав, зачем я туда, добавила: — Не зря даль таку несусветную ехала. Ступай, проведай своего тятьку. То-то он рад-то будет!
Плохо помню я лукавую обманную дорогу к кладбищу — с длинными запутанными петлями еле приметной тропы, странными её кружениями, короткими пробежками вперёд и неожиданными возвратами к уже пройденному. Смутно припоминаю, как бесконечно брела то по солнечному полю, то в сумраке глубокого оврага.
Пришла неожиданно. Вдруг наткнулась взглядом на рощицу. Соломенно-лучистая, по-осеннему нарядная, она кучно лежала на взгорке нечастым золотым гребешочком.
Но пышный этот праздничный наряд как-то не соответствовал всему её скорбно-смиренному облику, был здесь некстати. Кажется, роща сама ощущала неуместность своего роскошного одеяния. И оттого пронизавшая её кроткая печаль мешалась со смущением. Как у стареющей женщины, примеряющей перед зеркалом девичью свадебную фату.
И ещё. Взгляд ранила какая-то явная незавершённость, некая жертвенность. Будто из богатого этого золотого гребня выломан самый главный зубец — стержневой, ради которого в общем-то и есть всё вокруг. Сразу угадывалось и место, где он некогда был — воздух там пронзительно зиял пустотой. Теперь я знала наверняка, где была церковь.
Скоро увидела и обещанные три берёзки. Вообще-то берёза была одна. Но ствол её, скрученный в узел и лежащий на земле мощным корявым кулаком, вдруг вознёс ввысь три перста — неожиданно стройных, гладких, лунно сияющих. Три сестрёнки. Три несгораемых свечечки, негромко мерцающие над кладбищем.
