Пас не только много курит и не платит долгов, но и много ест. Что всегда нас удивляло: живет, собака, дома, а придет в общежитие — объест всех. К утру он становится голодным, и все поест, что под рукой. Комнату обшарит, если сало найдет, то и без хлеба съест, пальцы жирные оближет:
— Сальцо. А сальцо, кстати, все любят. Пальцы у Паса короткие, кисть сильная, и, когда кто-то бросает хлеб на стол, он всегда отхватит большой кусок, еще и с корочкой. «А-а!» — заорет, хвать только — и все. Не любили мы его за это. «Кровожадный!» Ему хлеб хватать — это как развлечение, а нам есть хочется. Но мы его не любили только в ту минуту, когда он хватал хлеб и обдирал кусок. А потом прощали, потому что он мог и поделиться. Кроме того, он жил дома и наши заботы о хлебе насущном не мог понять до конца. «Сытый голодному не товарищ».
Следующим летом Пас неделями оставался в общежитии и стал совсем общежитским, ел вместе с нами и даже похудел. Интересно, как ему родители разрешали пропадать неделями, где попало.
Обычно каждый из нашей компании кормил другого в трудные минуты, хотя бы для того, чтобы партнер мог продолжать игру; но Пас почти никогда никого не кормил. С годами денег в его кармане не прибавилось. Но нищета не сломила его жизнерадостной натуры. Когда мы заходили в столовую, и там стоял приятный запах, он радовался:
— Пахнет.
Когда там стоял неприятный запах, он все равно радовался:
— Пахнет дешевым, — говорил он. Ел он быстро, рывками, но выбирал не спеша: присматривался, принюхивался, надоедал раздатчицам:
— А можно понюхать?
— У нас все хорошо пахнет.
— А сколько стоит?
— Семь копеек.
— Отлично пахнет, — говорил он.
— А это сколько стоит?
— Тринадцать копеек.
— Неважно пахнет… А это много стоит?
— Тридцать две.
— И берет кто-нибудь?
— Берут.
— Оно ж несъедобное.
— На, попробуй.
— Ну давайте. Ему давали порцию, он ее съедал, хлебом вымакивал все и говорил:
— Хорошее мясо.
— Плати.
— Если б было чем, — с сожалением говорил он.
Мы старались не играть с Пасом, но иногда он подлавливал нас.
— Понюхай, — вытаскивал он новую колоду карт, все нюхали по кругу и подлавливались. Карты новые, мы шли мыть руки. Было по-разному: иногда спешили, только руки под струю сунешь — и вытирать, чтоб сесть побыстрее, а бывало, что умываешься не спеша, и к лицу приложишь пару пригоршней с водой. Играть, конечно, побыстрей тянет, но терпения хватает. Иногда Пас приносил несколько пачек папирос — пять или шесть:
— На всю ночь хватит, — и снова покупал нас. Мы садились, и Пас прятал одну пачку.
— Зачем прячешь? — спрашивал Шут.
— Эту пачку трогать нельзя. Я ее должен. Хорошо еще, когда он бывал должен всего одну пачку. Правда, под утро, когда папиросы кончались, Пас открывал запретную пачку и закуривал.
— Дай, — тянулись к нему с трех сторон.
— Не дам. Теперь главное было выждать. Когда он выкуривал три-четыре папиросы, тогда тоже угощал. Только получше попросить надо:
— Ты что, вурдалак? Давай одну. Чем лучше попросишь, тем щедрее Пас будет угощать. А если плохо просить, то можно без ничего остаться.
— Угости.
— А что я отдавать буду?
— Три штуки будешь отдавать, что ли?
— Да.
— Утром купишь пачку и отдашь, — говорил Потап.
У Потапа были иногда какие-то просветления. Иногда под утро к нам заходил кто-нибудь и требовал у Паса пачку папирос.
— Осталось полпачки, — говорил он резко.
— Давай хоть половину.
— Отдаю, и не должен.
— Ладно. Когда счастливчик уходил, у Паса оказывалось еще несколько папирос. Он их припрятать успевал. Мы курили с наслаждением. Иногда вместо пачки Пас отдавал всего несколько папирос. Но нам все же оставлял хоть одну в потайном кармане. Однажды она у него высыпалась — даже Шут расстроился.
Но со временем мы придумали «козью ножку». Ее изобрел Шут. Открыл заново. «Козья ножка» из окурков. С тех пор мы никогда не оставались без никотина. Мы делали ножки из своих окурков, но их не хватало. Пас дополнил открытие:
— Лестничная площадка, — осенило его.
Там окурки все были как на подбор, не то, что у нас. Шут стал специалистом по скручиванию. Первое время «козьи ножки» получались чересчур крепкими. Но он быстро освоил ремесло: скручивал ножки почти мгновенно, как на мануфактуре. А когда было настроение, то он накручивал целую горку. Бери, сколько хочешь. Шут ничего не припрятывал. Каждый брал по «папироске», и праздник продолжался. Светало.
