— Пойдем отсюда. Я не люблю эту скульптуру, — сказал Цезарь.
— Зачем скелет покрыт покрывалом? — спросила Татьяна Николаевна, пятясь задом.
— Потому что никому не дано знать лица его Смерти, — серьезно и важно ответил он.
— Брр! Кто это сделал? Какой-то извращенный ум.
— Тот же, кто закончил после Рафаэля и Микеланджело купол собора, построил балдахин и еще массу всего в Риме, — архитектор Бернини.
Татьяна Николаевна с уважением посмотрела на Цезаря:
— Ты в самом деле самый лучший экскурсовод! Нельзя ли посмотреть теперь что-нибудь приятное, светлое?
Он молча повел ее к выходу.
— Как, мы на улицу?
— Почти. Смотри. Это сделал Микеланджело.
В пуленепробиваемом прозрачном ящике находилась еще одна скульптура. Вот она действительно отличалась от множества тех, которые они уже видели. Она была прекрасна, как жизнь, и бела, как снег. Такого белого мрамора не было больше нигде в соборе.
— Как это называется?
— Пьета.
На коленях у сидящей молодой миловидной женщины в складчатых одеждах возлежал столь же прекрасный молодой человек с закрытыми глазами.
— Что здесь изображено?
— Страдание. Богородица оплакивает снятого с креста сына.
— Но они же изображены ровесниками! — не поняла Татьяна Николаевна.
— Микеланджело самому было чуть больше двадцати, когда он изваял это. Пьета прекрасна не сюжетом, а исполнением.
С такой трактовкой Татьяна Николаевна не могла согласиться.
— Кто перенес такое страдание, — сказала она, — тот знает, что смерть имеет безобразные черты. Злость, недоумение, бессилие противостоять свалившемуся на тебя горю делают человека больным и страшным, его лицо становится похожим на лицо зверя. А так, как здесь, изобразить страдание мог лишь тот, кто сам его не пережил.
Татьяна Николаевна с негодованием отвернулась от шедевра Микеланджело и обессиленно прислонилась к очередной колонне. Ей понадобилось какое-то время, чтобы унять охватившую ее дрожь возмущения. Цезарь внимательно посмотрел на нее. Он уловил в ее словах тщательно скрываемую страсть и, хотя не понял до конца смысла слов, почувствовал, что женщина, стоящая перед ним, знает, о чем говорит.
— Это искусство, — наконец заметил он.
— Жизнь гораздо грубее и злее искусства.
— Прости уж двадцатилетнего художника, — усмехнулся Цезарь. — В семьдесят лет он напишет «Страшный суд». Ты видела его.
— Да. — Татьяна Николаевна поняла его мысль: с возрастом меняются представления о горе. — Ты прав. Ты очень прав, — наконец произнесла она, простив Микеланджело.
Через высокие двери они вышли на площадь. Крылья дорических колонн все так же обнимали ее с двух сторон, фонтаны без особого энтузиазма все били… Каменная стрела с крестом на макушке по-прежнему целилась в небо.
«Я скоро умру, а здесь ничего не изменится», — подумала Татьяна Николаевна. В ней произошла некая перемена. То, ради чего она прилетела сюда, то, к чему стремилась, то, что казалось ей простым и естественным, теперь, после посещения Святого Петра, страшило ее. Площадь стала почти пуста, только с левой стороны еще толпились группы туристов.
— Там магазин сувениров и почта Ватикана.
— Почта?
— Ну да. Престижно ведь отправить друзьям или родственникам открытку или письмо из самого Ватикана! Кроме того, на этом можно делать бизнес! Ватиканские проштампованные марки довольно высоко ценятся у нумизматов. Хочешь отправить кому-нибудь письмо?
— Мне некому, — растерялась Татьяна Николаевна.
— Жаль. Могли бы наладить прибыльное дело. Я бы тебе отсюда их посылал, а ты бы в Москве продавала!
«Я не вернусь больше в Москву», — подумала она. Эта мысль была прочной и окончательно обдуманной, но вместе с тем что-то в ней вызывало протест.
— Ты что же, не приглашаешь больше меня на Капри? — Она задала свой вопрос шутливо, прекрасно понимая, что поездка эта абсурд и ничего не может быть, но сердце ее вдруг замерло в ожидании ответа.
Он тихонько присвистнул:
— А ты согласна? Вот это да! Я уже просил узнать насчет твоего паспорта.
— Кого просил?
— Надю.
Татьяна Николаевна нахмурилась:
— Мне кажется, Надя не захочет ничего сделать.
— Захочет, если дать ей денег. Надя за деньги сделает все.
