Час от часу слабнут глаза — и труд их теперь
уже не сновиденье, даже не слезоточенье
но взор пастуха, стерегущего ревностно мир, —
без него обреченный забвенью.
Так у стены, озаренной сиянием лета
(или просто память ее освещает)
я вами любуюсь среди безмятежного дня,
а вы уходите все невозвратней
ускользая, теряясь, я тщетно зову, вы горите
там, в полуночных травах… так в забытом саду
по дорожкам — мерцанье ли, голос?
(но не знает никто) вместе бегают детство и смерть…
(Правда ли умерла эта дама, под веткою вербы,
если лампа угасла, а вещи ее растерялись?
Или может, она из влажной земли еще встанет?
Я бы приблизился к ней и сказал:
«Что вы делали все это время, пока был не слышен
смех ваш на улочке, ваши шаги? Отчего вы исчезли
так поспешно, не оставили даже записки?
О теперь, госпожа, добро пожаловать к нам…»)
В темноте настоящего подстерегает, скрываясь,
бессловесная тень. Это мир как он есть.
Нам он дан ненадолго, затем лишь одним
чтоб явилось на миг то, что блеснет и погаснет,
чтобы снова и снова искать, призывать и дрожать
из-за страха утраты. Так бедняк на ветру
на коленях стоит, все стараясь сберечь, сохранить
меж ладонями скудный огонь…