— Послушай, Дмитрий Семеныч, — остановил его Стягин, — не арпантируй ты так комнату.
— Что?
Лебедянцев расхохотался.
— Повтори!.. Как ты сказал… арпан… арпанти… Это по-каковски?
— По-французски! — сердито крикнул Стягин. — Садись, пожалуйста, и кури… если желаешь… — А мне позволь умыться.
— Сделайте ваше одолжение! Вот петушится! Все такая же брюзга!
Стягин откинул совсем одеяло, опустил ноги с гримасой, хотел подняться и вдруг схватился за одно колено.
— Ай! — вырвалось у него, и он опять поднялся. — Не могу!
— Чего не можешь? — смешливо спросил Лебедянцев.
— Ах ты, господи! Разве ты не видишь? Не могу встать! Колотье!
— Разотри суконкой!
— Суконкой! — почти передразнил Стягин и начал тереть себе оба колена.
Гримаса боли не сходила с его некрасивого, в эту минуту побуревшего лица.
С трудом встал он на ноги, потом оделся в свой фланелевый заграничный coin de feu[6] и, ковыляя, прошел через кабинет в темную комнатку, где стоял умывальный стол.
— Ты ревматизм или подагру нажил, что ли? — крикнул ему вдогонку Лебедянцев.
«Типун тебе на язык!» — выбранился Стягин про себя, волоча одну ногу. Ходить было можно, но в правом колене боль не стихала, совсем для него новая. Лебедянцев болтал зря: ни ревматизмом, ни подагрой он не обзаводился.
Умыться он должен был наскоро. Стоячее положение поддерживало боль с колотьем в самую чашку правого колена. И в левой ноге ныло.
— Этакая гадость! — повторял Стягин, умываясь.
— Какая погода была по дороге? — крикнул ему Лебедянцев.
— По какой дороге? — все с возрастающим раздражением переспросил Стягин.
— Ну, по Германии, что ли, до границы?
— Сырая, мерзкая.
— Небось в спальном ехал?
— В sleeping car, — назвал Стягин по-английски.
— Поздравляю! Вернейшее средство схватить здоровый ревматизм. Поздравляю!
— Глупости говоришь! — огрызнулся Стягин.
Боль не давала ему покоя. Он, через силу, докончил свое умывание и вернулся к постели хромая.
— Не глупости! — задорно возразил Лебедянцев. — Вернейшее средство, говорю я тебе. Не здесь же ты схватил эту боль!.. Ты посмотри, какая у нас погода стоит! Что твоя Ницца!
— В вашей вонючей Москве, — заговорил, все сильнее раздражаясь, Стягин, — разве есть возможность не заразиться чем-нибудь? Что это за клоака! Таких уличных запахов я в Неаполе не слыхал… И неестественно-теплая погода только вызовет какую-нибудь эпидемию.
— Сыпной тиф уже есть… и скарлатина!..
— Чему же ты рад? У тебя дети есть, а ты хочешь!.. Это, брат, бог знает, что за…
Вадим Петрович хотел кинуть слово «идиотство», но удержался, да и в правое колено ужасно сильно кольнуло. Он застонал и прилег на постель.
— За доктором пошли, если приспичило.
Лебедянцев опять заходил по комнате, скрипел сапогами и перебирал то правым, то левым плечом, с покачиванием головы.
Стягину захотелось крикнуть ему: «Да убирайся ты от меня!» — но он только продолжал тихо стонать.
— Мнителен ты непомерно… Избаловался там у себя, в Париже…
— Замолчи, пожалуйста! — перебил Стягин приятеля и порывисто позвонил.
Показалось бритое лицо Левонтия.
— Что прикажете, батюшка? Капитон-то отлучился на минутку… Чаю прикажете заварить?
— В аптеку надо послать, — простонал Стягин и добавил в сторону Лебедянцева: — Compresse echauffante[7] — всего лучше…
Левонтий приблизился к дивану и заботливо спросил:
— Ножки нешто схватило вдруг?
— Ножки!.. Ха-ха! — прыснул Лебедянцев.
— Колотье, батюшка? — продолжал спрашивать Левонтий. — Так первым делом в баньку и нашатырным спиртцем…
— В баньку! — опять прыснул Лебедянцев.
Приятель делался просто невыносимым. Вадим Петрович с усилием приподнялся и выговорил:
— Послушай, Лебедянцев! Вместо того, чтобы глупости говорить, ты бы лучше съездил за доктором… Есть у тебя знакомый — не мерзавец и не дубина?
— Есть. В большом теперь ходу.
Лебедянцев сказал это посерьезнее, но тотчас же прежним тоном добавил:
— А Левонтий Наумыч дело говорит: в баньку!.. Чего тут лечиться!
— Поезжай, я тебя прошу.
— Изволь, изволь!.. Вот приспичило! Я хотел толком расспросить тебя…
— После, после! Заверни, когда освободишься… Ты на службе?
— На вольнонаемной.
— Ну, и прекрасно!
