В угловой комнате с занавеской — она служила и спальней, и гостиной — Стягин и Вера Ивановна сидели у круглого стола.
Она вышивала. Он перелистывал иллюстрированный журнал. Дешевая лампа с темным абажуром роняла свет на руки и часть лица девушки и оставляла комнату совсем темной.
В доме все стихло. Детей уложили. Лебедянцев часу в восьмом собрался на заседание какого-то общества и приглашал Стягина с собой, но тот не поехал, попросил у Веры Ивановны позволения посидеть еще немного.
Оставшись с ней наедине, он начал испытывать неопределенную тревогу. За обедом она занималась больше детьми и редко вставляла слово в общий разговор. Ее расспросы про его здоровье звучали искренно; но он желал видеть в ней еще что-то, ту ступень близости, какая установилась у них там, на Покровке.
Но и ему самому неловко было взять другой тон. Несколько фраз перебирал он мысленно, которые бы сейчас повели к задушевной беседе. Он боялся показаться бесцеремонным, играть роль богатого барина, желающего обласкать свою бывшую чтицу.
И это колебание увеличивало его тревогу.
— Вера Ивановна, — выговорил он, глядя не на нее, а на рисунок журнала, — у меня есть план насчет Лебедянцева… Одобрите ли вы его?
— Какой, Вадим Петрович?
— Я первый раз здесь, и благодаря вам…
Она промолчала.
— Вы вызвали во мне совсем другое отношение к Лебедянцеву и его житейской доле. Надо его обеспечить. Он мне дал мысль иначе распорядиться моею городскою собственностью. Я ему предложу быть моим компаньоном по этой части, вести постройки. У него будет даровая квартира и доля в доходах.
Умные и пытливые глаза девушки остановились на нем. Но в них он чувствовал еще какую-то особенную сдержанность.
Тихонько протянул он руку и прикоснулся концами пальцев к ее вышиванью.
— Послушайте, — продолжал он пониженным звуком, — вы точно на меня в претензии за что-то…
— Я, Вадим Петрович?
Щеки ее слегка порозовели. Он глядел на нее вбок. Голова ее, с густыми, волнистыми волосами и белым значительным лбом, немного откинулась назад. Ресницы она опустила.
Тревога Стягина возрастала. Эта девушка привлекала не одною своею свежестью, бюстом и красивым профилем. Никогда он не имел к женщине такого почтительного чувства, смешанного со страхом, что вот она совсем уйдет от него, что он перед ней неисправимо провинился.
— Неужели вы не простили той сцены… у меня, когда приезжая из Парижа особа так глупо повела себя? Я, конечно, был кругом виноват в том, что ввел вас в интимные подробности моей жизни…
— Полноте, Вадим Петрович, — остановила она его и положила работу на стол. — Мне уже под тридцать лет… И такой щекотливости во мне нет… Вы со мной были очень деликатны. Только мне неприятно стало, что так вышло…
Она затруднялась выразить вполне свою мысль.
— А вышло очень хорошо! — вдруг заговорил Стягин с неожиданным для него наплывом смелости. — И вот я вольный казак! И этим я обязан, прежде всего, знаете кому?
— Нет, не знаю, Вадим Петрович.
Она опять опустила голову над работой.
— Вам, Вера Ивановна.
Ему показалось, что ее ресницы нервно вздрогнули.
— С какой стати?
— Вам, — повторил он и взял ее за руку около локтя.
Она отдернула руку.
— Полноте, — выговорила она, и в голосе ее заслышались те строгие ноты, которых он ждал и боялся.
— Почему же мне не говорить правды? — возбужденно возразил он, испытывая уже более приятную тревогу. — Разумеется, вам. Приехала та женщина, — он не хотел называть ее по имени, — приревновала к вам, показала все свои карты, и вот ее больше нет в моей жизни!
— И вы говорите это с такой радостью, Вадим Петрович?
Вопрос звучал укоризной.
— А то как же?
— И вам ни чуточки не жаль этой женщины… или своего прошлого? Все-таки, у вас была же…
— Дурная привычка!
Он опять стал бояться того, что она его осуждает, что в ее глазах он бездушный развратник, прогнавший от себя женщину, с которой жил десять лет. Ведь это, по толкованию русской девушки с новыми взглядами, выходит «гражданский брак»… Он порывисто стал оправдываться… Не то одно его оттолкнуло, что в парижской «подруге» слишком уже сквозило желание воспользоваться его болезнью и женить на себе, но он сам испугался пошлости и лжи такого конца и говорит это прямо, говорит ей, Вере Ивановне, девушке, на суд которой хочет отдать свое поведение.
