Профессор посмотрел на прыгающего в клетке и скалящего зубы шимпанзе:
— Успокойся, Клаус, за тебя я тоже не забуду. Всему свое время, приятель.
Ученые направились к выходу.
Шимпанзе Клаус смотрел то на удаляющихся людей, то на замерших крыс. От невинности во взглядах грызунов не осталось и следа. Ее сменила злоба и неприязнь.
* * *
Карцер располагался на втором уровне базы и напоминал большой поломанный холодильник.
Ганс Вайгель сидел здесь уже пятые сутки и понимал, что мысли скоро начнут путаться, и он потеряет счет времени. После взрыва в бункере карманные часы перестали идти, и их пришлось выбросить.
Было холодно и темно: температура не поднималась выше десяти градусов Цельсия, а свет пыльными полосами проникал только через щель между створками двери и вентиляционные отверстия.
Единственным предметом мебели в карцере были двухъярусные нары, а единственным развлечением — старый французский журнал с полуголыми девицами, который кто-то умудрился пронести и спрятать под тощим прелым матрасом.
Кормили арестанта плохо. Скудный паек выдавался один раз в день. И вскоре от этой пищи голова Ганса стала невероятно тяжелой и кружилась, точно он стоял над пропастью.
Вокруг копошились крысы, поблескивая в темноте глазками, будто маленькими фонариками. Их дерьмо невыносимо воняло. Грызуны постоянно пищали, точно что-то не могли поделить между собой, и этот писк становился похожим на хихиканье, словно смех демонов, преследовавший арестанта все эти дни.
«Ночь» в карцере наступала внезапно — молчаливый надсмотрщик выключал освещение и уходил в дежурное помещение, насвистывая незатейливую мелодию. Крысы подозрительно затихали, лишь изредка попискивая. И Вайгель побаивался, что хитрые твари в темноте подкрадываются к нему, дабы отгрызть уши.
Первые две ночи, показавшиеся бесконечно долгими, Ганс почти не спал. А «утром» смыкал глаза и ждал хотя бы минутного забвения во сне, но получалась лишь лихорадочная дрема, полная кошмаров. Когда вскакивал, жадно хватая ртом воздух, то не мог ничего вспомнить — только то, что мерещились какие-то клыкастые морды с желтыми глазами и крысы, готовые вцепиться ему в горло… кругом одни крысы… много крыс… казалось, они забирались даже в глотку, вызывая омерзительное удушье.
Но этой ночью, изнемогая от усталости, Ганс уснул. И вместе с ним уснули страх и голод.
* * *
На следующее «утро» Вайгель проснулся от странной тишины.
Шестеренки мозга крутились медленнее, чем обычно, но Ганс отчетливо осознал: что-то изменилось в существующем порядке вещей. Какое-то седьмое чувство подсказывало: что-то не так — совсем не так.
Ганс встал и осмотрелся по сторонам: ни писка, ни копошащихся серых теней.
Крыс не было.
Ни одной.
Освещение работало.
Он подошел к двери и прислушался.
Ни звука.
«Интересно, который сейчас час? — подумал он. — Когда пожрать-то принесут?»
Мысль о еде инстинктивно разбавила слюной сухость в горле.
— Э-эй! — крикнул Ганс что было силы через дверную щель. — Крюгер! Где ты, мать твою, подевался?! Когда кормить будешь? — и прислушался к гаснущему гулкому эху.
Тишина.
На лице Ганса отразилась беспомощность.
— Э-эй! — попытался еще раз докричаться до вечно хмурого соглядатая и уже собирался отойти от двери, как услышал какой-то странный нарастающий шум.
Что-то приближалось.
Что-то очень быстро приближалось.
Словно какая-то тысяченожка стремилась попасть домой до захода солнца.
Дверь дрогнула. В щель просунулась усатая крысиная морда, обнюхивая и оценивая обстановку. Когда ее маленькие глазки уставились на Ганса, тот ударил ногой по двери, и крыса лопнула, словно сырое яйцо: мозги и внутренности выдавились наружу, как клубничный джем из тюбика. Вайгель удивился живучести твари — та успела истошно завизжать, прежде чем сдохла и застряла в дверных створках, словно кусочек мяса между зубами.
И что самое удивительное: раздавленная крыса продолжала трепыхаться!
Ганс брезгливо поморщился и отошел от двери на два шага назад.
Снаружи что-то ожило и зашевелилось. Дверь задрожала в конвульсиях от бесчисленных ударов. Казалось, будто десятки теннисистов отрабатывают подачу мяча. Створка отошла, и в карцер, огибая ноги Ганса, хлынул поток крыс.
