Он стал мне совать в нос удостоверение ветерана войны, на редкость новенькое и подозрительное.
Я отнесся к нему уважительно и даже не стал спрашивать, кто он этим ребяткам — официальный начальник или просто сосед, якобы никакого отношения к звукозаписи не имеющий. Ну и глаза у «ветерана»: хочется поежиться и отвернуться.
— Выход есть, — сказал я. — Можно уговорить его не писать. Если даст слово — то это будет слово, вы уж поверьте: слово стоит денег во многих профессиях. Да и пленку отдаст…
Они поверили.
— …Ну, а вы снимите все эти бумажки со стекол. Ваша реклама — вот, — я ткнул пальцем в динамики под козырьком. — Кстати, что-то у вас в левом канале расконтачилось, и с верхними двумя-тремя тысячами не все в порядке.
— Да, да, точно, — закивал усатый. — Завтра погрузим и повезем мастеру. Слушай, а ты разбираешься в этом деле, да?
— Я, между прочим, инженер-акустик. Занимаюсь в том числе и звукозаписью. В свободное от работы время.
— Одно дело, значит, делаем? — засиял усатый, а старик уставил на меня свои умные глаза. Такой, кстати, может все игры раскрыть за минуту.
Дальше последовал чисто технический разговор, в который я старался втянуть и папашу с клюкой. Он слушал с интересом. Уважаю стариков, которые не стыдятся учиться, если есть чему.
Я также заметил; что, когда старик хочет вставить слово, он только шевелит мизинцем, и усатый умолкает на полуслове. Ну и старикан. Я приготовился к поражению.
Но я победил! Разговор как бы сам собой вышел на другое: к горной речке, форели, шашлыку, домашнему вину. Конечно, я стал отнекиваться.
— О чем говоришь — не надо! Как не надо! Ты такого шашлыка нигде не попробуешь! — почти кричал усатый.
— А я своим ребяткам скажу на всем побережье — ни одной бумажки такой под стеклом не останется, чтобы покончить с тем паскудным делом, — добавил «ветеран», и я снова посмотрел на него: вот это старик…
Но это было не все. Не люблю уходить, чувствуя себя в долгу. Я опять не глядя вытащил заранее заготовленные кассеты и выложил на прилавок:
— Чтобы бизнес шел веселее… Верпе, пригодится.
Усатый посмотрел на меня. Теперь, знал я, шашлык мне будет, и катание на белых «жигулях» с Аленкой, и многое другое: деньги — это не все!
Вот только как бы старик не напортил. Может…
Листов со списками я с тех пор действительно не видел на всем побережье. Не встречался я больше и со стариком — а жаль. Журналист отдал непроявленную пленку (ее проявили здесь же, на рынке, и остатки после изъятия нужного кадря отдали мне), а усатый выполнил то, что требовалось.
Но оказалось, что без шашлыка можно было и обойтись. Без всех моих сложных комбинаций. Как все произошло, не могу понять. И вот я, чувствуя приятное расслабление, полулежу в шезлонге на своей лоджии, край перил которой обжигает послеобеденное солнце, а Аленка лежит на моей кровати лицом в подушку и спит так, как будто она тут живет уже вторую неделю. Что, Игорь, тебе этого хотелось — получай.
— Знаешь, мне у тебя… спится с цветными снами. Разбуди меня в пять, — бормочет она в подушку. И немедленно засыпает снова. Жарко, простыня валяется в ее ногах. На плечо, возле двух родинок, садится муха. Я тихо подхожу, сгоняю ее свернутой газетой. Муха перелетает на кусок дыни.
Странное чувство — обидно, что ли? Я-то хотел, видимо, долгой борьбы, уговоров, выламывания рук и, наконец, победы. Паршивая девчонка отняла у меня победу. И мне теперь чего-то не хватает.
Ладно. Сгоняю муху, снова на цыпочках выхожу на лоджию — кафель приятно холодит босые ноги.
Занятно, днем мы вообще не говорим — как будто боимся слов. Между нами столько всего, что и думать не хочется, но, поскольку мы молчим, все хорошо. Вернее, говорим, конечно, но на своем языке. Например:
— Здесь день пахнет сауной, а ночь с дождем — арбузом, — говорит Аленка.
И это так и есть.
Она, коза этакая, иногда все же как будто срывается с цепи и начинает говорить, говорить, говорить. Как будто меня нет, или как будто я — попутчик в купе поезда и со мной уж точно потом не встретишься (что похоже на правду). Можно, собственно, и не слушать. Но я иногда ловлю отрывки, и возникает чувство, как будто срываешься с края пропасти и летишь вниз, в долину, не вполне еще понимая, падаешь или планируешь. Другой человек — другой мир, что и говорить… Можно только потрясти головой, как от наваждения, и… а что «и», собственно?
