— Начнем сызнова, — говорит он набожно, хотя все еще косится на Йонаса, и не видно в его глазах никакой набожности.
Вот уже спеты все антифоны, кончена литания[14]. Мы с Йонасом идем к скотине, потом завтракаем, а после завтрака Йонас спешит запрягать лошадей в дровни: в лес за хворостом ехать. Все сделав, возвращается в избу. И тут между ним и хозяином начинается торг. Хозяин долго копается за печкой, через силу обувается, вздевает один рукав пиджака и так, полуодетый, поворачивается к Йонасу:
— Ненастно что-то нынче… Вороны так мерзко каркают, не к перемене ли погоды?
— Пусть их каркают.
— Не к перемене ли погоды, говорю. Кости что-то мозжат, немощь какая-то в теле… И в паху опять ноет. Как считаешь?
— Лошадей я уж запряг, — твердо возражает Йонас. — Съездим в лес, и лечи тогда свои кости, где там они у тебя мозжат!
— Запряг уж? Да ведь у буланой хомут разъехался… В аккурат нынче собирался починить. И кожа недубленая осталась… Как считаешь?
Йонас лишь посапывает, ничего больше не говорит, но ясно видно: не уступит. Хозяин вздевает другой рукав, долго топчется возле кроватей, тянется к кожуху на жерди и опять отнимает руки.
— А может, ты один нынче, а? Другие батраки и одиночку едут, в одиночку управляются…
— У других хозяев больше батраков, а я один.
— Ну и что? Может, ты больше и слушаться меня не желаешь? — серчает хозяин.
Но серчает и Йонас.
— Сколько же я на одних дровнях увезу? — кричит он. — Не нынче-завтра распутица начнется, все дороги развезет, на спине, что ли, я хворост потащу? Когда не хочешь, так и мне не нужно, плюну вот и пойду выпрягать лошадей!
Хозяйка и старая Розалия не вмешиваются в перебранку, но по всему видно: обе на стороне Йонаса. Молча они подают хозяину кожух, шапку, рукавицы, потом провожают его за дверь и долго смотрят вслед уезжающим дровням.
Возвращаются мужчины из леса только под вечер, и каждый раз Йонас впереди, везет огромный воз хворосту. Сам идет рядом, раскрасневшийся от мороза и ветра, щелкая кнутом и лихо посвистывая. А позади него, далеко отстав, плетется буланая, таща свой жидкий возик, на котором торчит скукожившийся хозяин. Подъехав к риге, он сползает задом наземь, бросает вожжи и шествует в избу. Тут бабы, подскочив, раздевают его, суют в руки пузатый кувшинчик топленого молока и загоняют на печь. По правде говоря, он туда влезает сам, потом лишь всех уверяет:
— Бабы меня загнали, сам бы я не стал…
А Йонас тем временем разгружает и свои и хозяйские дровни, выпрягает лошадей, потом уж идет со мною в хлев на вечернюю кормежку.
Так продолжается изо дня в день. Лишь по воскресеньям они никуда не уезжают. Йонас наводит суконкой блеск на голенища своих сапог и спешит уйти в местечко — справиться насчет бумаг.
— Не получишь ты земли, — говорит ему хозяин.
— Получу, — спокойно отвечает Йонас.
— А я тебе говорю — не получишь. Помяни мое слово!
— Как так не получу? Я воевал.
— Воевал… По-твоему, кто только помахал винтовкой, того и землей наделяй?
— Вот и наделят!
— Распущенность, больше ничего, — вмешивается и старая Розалия. — Кабы так землей бросались, тогда бы все бобыли в хуторяне вышли!
— Не вам одним барствовать.
Хозяин хитро улыбается:
— Так ты, чего доброго, и Аделю Вайтекайте на эту землю приведешь?
От этих слов Йонас выпрямляется, будто его кнутом хлестнули.
— Не вашего ума дело! — кричит он громовым голосом, и у меня мурашки по спине пробегают.
Кругом все смолкают. Лишь спустя некоторое время хозяин опять заговаривает, но уже мягко, вкрадчиво:
— А ты не ершись. Мы не со злобы говорим. Сами видим, не слепые: парень ты — редкостный. Работящий, смекалистый, не вор. Потому и жалеем тебя, и говорим напрямик: намучишься ты, а какой толк?
— Видно будет, какой толк.
— Не получишь ты ни земли, ни Адели.
— Это уж моя забота — не ваша.
— А ты от разумного совета не шарахайся. Аделя, хоть и бесприданница, зато девка — искать да искать и не найдешь. Белая, румяная, кровь с молоком! Давно уж отбою нет от сватов, все подоконья озвонены бубенцами. И кто сватает! Всё многоземельные хозяева, хуторяне… А кто ты такой? Из каких закромов такую жену прокормишь?
