В качестве прислуги мы наняли пожилую семейную пару с прекрасными рекомендациями; это были супруги Блом, уроженцы французской Фландрии. До середины сентября, то есть до начала занятий в лицее, наша жизнь протекала совершенно спокойно, ничто ни разу не потревожило нас за это время.
Однажды утром, зайдя в свой кабинет, кажется, бывший также рабочим кабинетом судьи Ларривьера, я был удивлен царившей в нем невыносимой жарой.
Обогревавшая кабинет большая печка ни разу не топилась со дня нашего переезда, потому что все время стояла достаточно теплая погода. Я посмотрел на термометр: он показывал 38 градусов. В то же время на висевшем за окном термометре было всего 18 градусов. Я расспросил жену и прислугу; все удивлялись и ничего не могли объяснить.
Несколько дней ничего нового не происходило, когда, наконец, странный феномен повторился, причем в более выраженной форме. Войдя утром в кабинет, я отшатнулся, когда на меня из открытой двери дохнуло страшным жаром: там было 45 градусов!
Мы не знали, что и предположить, — у нас не было ни одного логичного объяснения происходящему. На всякий случай я поменял местами внутренний и наружный термометры, потому что на последнем была более длинная шкала.
До очередного загадочного происшествия прошло не больше недели. На этот раз термометр показал 70 градусов!
Я обратил внимание, что в вазе, куда жена ежедневно ставила новые цветы, полностью высохла вода, а цветы тоже высохли и стали ломкими. Совершенно пересохла и чернильница на письменном столе, а листы писчей бумаги свернулись в трубочку. Служанка, вошедшая вместе со мной в комнату, внезапно в ужасе закричала:
— Хозяин, посмотрите на ковер!
Думаю, что даже Робинзон на необитаемом острове не был потрясен больше меня, увидев на песке след босой ноги; ковер в двух местах был насквозь прожжен отпечатками невероятно худой ступни — можно подумать, что это была ступня скелета.
Я склонился над отпечатком; от него исходил отвратительный запах паленого.
Я предложил подежурить в кабинете несколько ночей, но жена категорически отвергла эту идею и сказала, что хочет как можно быстрее переехать отсюда. Но старина Блом, бывший моряк и человек весьма решительный, попросил поручить наблюдение ему. Я охотно согласился с его предложением.
Он стал проводить ночи возле дверей моего кабинета, отсыпаясь днем. Начался октябрь, но странное явление не повторялось.
Я решил избавить моего бравого работника от утомительных дежурств, но он ничего не хотел слышать. В итоге его упорство было вознаграждено, если здесь можно говорить о вознаграждении.
Однажды ночью раздался стук в дверь моей комнаты; разбудил меня Блом.
— Идемте быстрее, господин Лантельм, — прошептал он. — Я почувствовал, как нагрелась дверь в кабинет. Кроме того, из-под двери просачивается слабый свет.
Он был прав: из-под двери пробивался голубоватый свет, похожий на лунный, и замочная скважина казалась бледным глазом, смотревшим с темной панели. Я толкнул дверь, и обе створки с грохотом распахнулись.
Нас заставил отшатнуться жар доменной печи; между камином и столом мы увидели высокое фиолетовое пламя, неподвижное и выглядевшее едва ли не твердым.
Оно исчезло через несколько секунд, но этих секунд нам хватило, чтобы разглядеть находившийся внутри пламени ужас.
Огонь прозрачной оболочкой окружал кошмарную человеческую фигуру, тощую, словно мумия, повернувшую к нам свирепое лицо.
Призрак сразу же исчез, но я успел узнать его, несмотря на жутко искаженное лицо: это был судья Ларривьер.
Больше этот ужас не возобновлялся.
Мир вернулся под нашу крышу; тем не менее, моя жена, как и супруга Блома, отказались оставаться в заколдованном доме. После долгих уговоров жена согласилась провести несколько недель у своей матушки в Дижоне, а служанка уехала в Лилль, пообещав вернуться, когда призраки исчезнут полностью и навсегда.
Старина Блом остался со мной, поклявшись покончить с теми, кого он называл дьяволами.
Приближался ноябрь. После ласковых теплых дней неожиданно наступили суровые холода; не успели опасть с деревьев последние листья, как в воздухе уже закружились первые снежинки.
