Во время внеочередного допроса, прервавшего церковные судебные процедуры (решение о нем было принято лишь в последний момент, перед дыбой, готовой вступить в дело) высокий священный магистрат, который и есть Пьер де Л'Опиталь, настойчиво требует у Жиля де Рэ ответа, «исходя из каких мотивов, с какими намерениями, с какою целью» убивал он своих жертв. Жиль незадолго до того уточнял, что совершил эти преступления «следуя своему воображению, а не чьим-либо советам, согласно своему собственному рассудку, стремясь лишь к наслаждению и плотским утехам»; он смущен и говорит в ответ:
— Увы, Монсеньор! Вы терзаетесь, и я вместе с Вами.
Ответная реплика Пьера де Л'Опиталя также дана по-французски:
— Нет, я не терзаюсь, — сказал он, — но удивлен тем, что Вы мне говорите, и не могу этим довольствоваться: мне хотелось бы услышать от Вас только чистую правду.
— На самом деле, никаких других причин, целей или намерений не было, кроме тех, о которых я Вам сказал; я поведал Вам о предметах более значительных, чем эти, достаточных для того, чтобы умертвить десять тысяч человек.
Де Л'Опиталю нужен простой ответ. Именно об этом хочет знать человек, направляемый разумом. Почему Жиль убивал? Какие ситуации, какие мотивы заставили его действовать так, а не иначе? Судье важно объяснить преступление… Напротив, Жиль воспринимает лишь трагическую, чудовищную правду, слепым выражением которой он был. Это фатальное стремление убивать, убивать без причины, которое никакие слова не смогли бы прояснить, которое увлекало его за собою, как увлекает седока лошадь, пустившаяся в галоп… Виновному не нужно было постигать или открывать источники своих преступлений. Его преступления были тем, чем был он сам, чем он был в глубине своей, трагически, до такой степени, что он не помышлял ни о чем другом. Никаких объяснений. Не было ничего соразмерного тому неистовству, которое он пережил, разве что искупление, которое ему предстоит пережить. Поэтому искупление — единственное слово в сознании Рэ, соответствующее тому, что хотел бы знать судья; «Достаточно для того, чтобы умертвить десять тысяч человек!». Вот ответ виновного! Он алогичен, но он несет в себе движение, которое есть жизнь преступника; этот человек должен до конца, я не говорю Жить внутри преступления, но быть захлестнутым, погруженным в него; в тот момент, когда в тюрьме его лишили возможности убивать, от кончины его отделяли лишь покаяние и искупление, — покаяние, связывавшее его с содеянным, и искупление, сообщавшее о его преступлениях толпе, завороженной их чудовищной гнусностью и спектаклем, в который была превращена его казнь. До последнего вздоха он будет жить в преступлении, и умирая, в слезах умоляя простить его, он попросит у Бога приюта и блаженной жизни в раю.
«Достаточно для того, чтобы умертвить десять тысяч человек!»
Возможно ли явить бо́льшую гордость или бо́льшую кротость?
В слезах сир де Рэ раскаивается вновь; он не может перестать быть чудовищем; это монстр плачет, это монстр напоказ раскаивается. И не надо здесь питать никаких иллюзий. Обычно умиляются безропотности его последних дней. Но смущают несколько слов Жиля, о которых сообщает судебный секретарь. Жиль де Рэ обратился в конце очной ставки к своему молодому флорентийскому заклинателю, Франческо Прелати. Тут надо сразу же сказать о том, что сделал этот Прелати — образованный, искушенный комедиант, проходимец; он, несомненно, соблазнил своего хозяина (сам он, судя по внешности, был гомосексуалистом), притом, разумеется, обобрав его. Прелати до конца злоупотреблял наивностью Жиля де Рэ; однажды, притворившись, что его нещадно избивает дьявол, и исчезнув, он вернулся с воем, раненый. Но когда в суде обвиняемый вновь предстал перед ним и Прелати уже выходил из зала суда, Жиль де Рэ сказал ему, сдерживая рыдания:
— Прощайте, Франческо, друг мой! Мы больше не увидимся в этом мире. Я молю Всевышнего, чтобы Он даровал Вам терпение и разум, и надежду на Бога, Которого мы узрим в райских кущах: молитесь Богу за меня, а я буду молиться за Вас!
Немногие из людей оставили после себя такие следы, по которым мы пять столетий спустя смогли бы почувствовать, как они говорят, как они плачут! Подобные сцены невозможно сочинить.
