- Но, может, и вправду, - заговорил я, - зря вы взяли на себя чужую вину? Вы ведь не хотели убивать Кирова, вы не хотели диверсий, вы не хотели шпионажа. Все это делали троцкисты, с кем вы по неосторожности вступили в союз.
Мой гость с досадой посмотрел на меня. Не потянул я ни на Бога, ни на Совесть!
- Молодой человек! – напряженно заговорил он. – Вы не имеете никакого представления о том, что такое организация, что такое ее лидер! Всякое большое движение, повторяю – большое, возможно, только если оно осмыслено, а, значит, любому движению нужна голова, которая несла бы в себе и вынашивала концепцию всего движения. Это концептуальное начало правого движения я и взращивал в себе. Мои экономические теории взяли в качестве концептуального оправдания те, кто совершал диверсии и вредительства, кто сговаривался с фашистами, кто убивал колхозных активистов. Сам я ничего такого не делал и был даже против, но не мог останавливать своих единомышленников. Ведь мои теории предполагали бандитизм, он в них закладывался концептуально. Я, сам того не желая, взращивал в своей голове монстра.
Прозрев здесь и ужаснувшись (кто бы мог подумать – антикоммунизм взращивал главный после Ленина идеолог партии!), я попытался во время следственных мероприятий донести это до следователей и прокурора. Пытался объяснить им глубинную связь между теоретическими отклонениями от марксизма и неизбежными практическими злодеяниями.
Да, этот процесс как бы вернул меня в исходную точку, отбросив те наносные теории, которые я взращивал все эти годы. Я будто вновь вернулся в начало двадцатых и вновь стал на позицию главного идеолога партии. Я очистился и не просто очистился, я сумел увидеть в себе чрезвычайную опасность, которую нес партии и Советскому государству мой правый уклон.
Я попытался на суде доказать, что главная моя вина не в диверсиях и кулацких бунтах, а гораздо глубже – в идеологии, которая есть начало начал, от чего и произрастают все остальные преступления. Я попытался отделить зерно от плевел. Отвергая обвинения в конкретных преступлениях, я не оправдывался и не уводил суд в сторону, я пытался выпукло показать свою главную вину. Ведь приписывать мне вину лишь за саботаж, шпионаж и так далее, это значит слишком понижать уровень моей реальной вины. Она шире и глубже. Она носит мировоззренческий характер, а значит в миллионы раз опаснее. Я сам попытался поднять уровень судебного процесса, я сам попытался устроить суд не над конкретными деяниями, а над искривлениями в идеологии. Сама судьба дала мне шанс сделать это. Я как никто другой был в состоянии оценить масштаб концептуального конфликта, потому что фронт идеологического столкновения прошел внутри меня, я был способен дать наиболее точный анализ. Я мог поэтапно расследовать путь идеологического перерождения. Я сам попытался повернуть следственные мероприятия в отношении меня в это русло. Я взялся за это потому, что, вновь ощутив себя главным идеологом партии, почувствовал свою историческую ответственность за это. Я, как человек, несущий после Маркса и Ленина бремя ответственности за идеологию коммунизма, считаю, что исторически должен был свершиться суд над смертоносными для дела социализма идеологическими уклонами. Это был бы крайне необходимый судебный процесс для делающей первые шаги советской системы – процесс, который предостерег бы будущие поколения коммунистов от фатальных ошибок, происходящих из-за искривлений в головах.
- Однако, увы! – проговорил мой гость с горечью в голосе. - Мои старания прошли впустую. Ну не теоретик Вышинский, для него это просто непонятная философия, для него это значит толочь в ступе стекло для запудривания мозгов. Он решил, что я пускаю туман, выкручиваюсь. Для того чтобы понять смысл моих попыток, Вышинский должен был быть сам идеологом. Но он просто юрист – талантливый оратор и не более того. Я был абсолютно не услышан. Мои попытки перевести процесс на язык философии был поняты, как попытка выкрутиться, снять с себя вину за преступления вторичного плана – преступления, которые в моем измерении, как главного идеолога партии, являются просто карликовыми. Меня судили люди, в понятии которых преступления, это когда кого-то убьют или ограбят. Философия в их представлении – не преступление. Это нечто закадровое, вторичное, не играющее существенной роли в нашей жизни. И, действительно, она и не есть преступление, пока ею в частном порядке занимается какой-нибудь профессоришка, пока ее носителем не становится главный идеолог партии. Именно это они и не поняли.
