— Микаэла! — выдохнула Агата и погладила руку дочери. — Это очень нелюбезно с твоей стороны.
Леди Джульетта вновь обрела спокойствие и вышла вперед со злым выражением на лице.
— Так, мисс Форчун!
«Чудовищные звуки», да? Ну что же, если судьи из гостей сочтут ваш голос достойнее моего, я сама выполню любую вашу просьбу. Все, чего бы вы ни пожелали.
Микаэла вопросительно вскинула брови:
— Все, чего бы я ни пожелала?
Леди Джульетта взглянула на Алана Торнфилда:
— Вы согласны на это пари, милорд?
Лорд смотрел на Микаэлу, словно видел ее впервые, что было невероятно, поскольку она привлекла к себе всеобщее внимание тем, что, поскользнувшись, опрокинула на себя десерт и разбила ценный фарфор.
— Ну конечно, леди, — с некоторым изумлением согласился хозяин вечера. — Пожалуйста, начинайте.
Какое-то мгновение девушка почувствовала себя так, словно оледенела в смолкнувшем, охваченном ожиданием зале, где гости откровенно ее рассматривали. Их глаза были прикованы к ней, она оказалась в центре внимания, а подобная ситуация никогда не складывалась в пользу мисс Форчун.
Кто-то кашлянул, Агата Форчун ободряюще улыбнулась дочери.
— Что будете петь, миледи? — вежливо спросил руководитель трио.
Микаэла посмотрела на леди Джульетту и увидела ее усмешку, словно та чувствовала, как близка была Микаэла к провалу.
«Думай о своем желании, Микаэла! Может быть, нам уменьшат налог…»
— Мы ждем, мисс Форчун, — насмешливо произнесла леди Джульетта.
Девушка глубоко вздохнула.
— Не нужно музыки, — сказала она, обратившись к музыкантам.
— О! — Джульетта засмеялась и хлопнула в ладоши.
— Музыка не была написана на эти стихи. Джульетта не нашлась что ответить.
Микаэла сделала глубокий вдох, Агата отошла в сторону, оставив дочь одну в кругу выжидающих гостей.
Затем девушка запела, закрыв глаза, мысленно уносясь из прокуренного зала Торнфилд-Мэнора, воображая, что летит среди облаков с широко раскинутыми, словно крылья, руками.
Стихам и мелодии ее научил монах, странствовавший по земельным владениям Шербонов, когда она была еще девочкой, а он сочинял церковные песнопения для монахов. Но Микаэла превратила стихи в песню о светлой скорби, воплощая в ней все свои мечты и желания, забыв об оскорблениях и унижениях, выпавших на ее долю — не только в этот вечер праздника, а всю жизнь, — и создала песнь такой чистоты и искренности, что почувствовала, как к закрытым глазам подступили слезы.
Это было весьма длинное произведение, но исполнительница не сократила его, наслаждаясь им и погружаясь в него, отдаваясь тому единственному, что хорошо ей удавалось. Зал был широким, длинным, с высоким потолком, и каждая нота, которую она исполняла, отражалась от каменных стен дома, описывала круг и встречалась с другими, создавая впечатление поющего хора.
Когда последнее слово повисло в воздухе, Микаэла неохотно вернула себя из воображаемого полета и открыла глаза.
Все взгляды были прикованы к ней. Даже слуги, вытиравшие длинный стол и снующие с подносами, замерли затаив дыхание.
Девушка почувствовала, как краснеет, и быстро повернулась, сосредоточив внимание на лорде Торнфилде. Он тоже, приоткрыв рот, смотрел на нее как на неожиданно появившееся у него в доме чудо и, казалось, не замечал, как из его наклоненного кубка ему на сапог стекает вино.
Микаэла не произнесла ни слова, ожидая решения по поводу того, кто победил в состязании, чувствуя себя словно обнаженной и крайне уязвимой, будто раскрыла душу перед всеми собравшимися.
Но по-прежнему никто не издал ни звука, слышно было лишь, как гости переминались с ноги на ногу. Девушка почувствовала, как у нее перехватило дыхание.
Неожиданно кто-то зааплодировал, нарушив тишину. Микаэла повернула голову, чтобы увидеть, кто же это.
Элизабет Торнфилд вышла из-за занавеса рядом с музыкантами — и неистово хлопала. Улыбка девочки была самой теплой из всех, которые Микаэла получала от тех, кто не являлся ее родственником, и вид этой маленькой слушательницы, рискующей получить упреки за то, что появилась на пиру, чтобы похвалить свою новую приятельницу, тронула сердце девушки.
