Прогресс в сфере материального устроения человека, рост богатства, индивидуального и социального благосостояния? -- Да, конечно, он вне сомнений, и экономисты могут его иллюстрировать красивыми диаграммами. Но и здесь линии эволюции перепутаны и пересечены. Новые успехи порождают новые пороки и новые опасности. Так, например, современное развитие городской жизни неразрывно с ростом материальной культуры, -- но статистики хором свидетельствуют, что множатся не только добываемые тонны угля, нефти, железа, не только выбрасываемые с фабрик товары, но и нервные болезни, психозы, умственные расстройства, самоубийства: изнанка урбанизма. Поступательное течение хозяйственной жизни прерывается волнами кризисов, припадками войн. А в подвалах и предместьях мировых городов бродят сумрачные блики, зловеще зреет насыщенная нуждою и верой в свою правоту взрывчатая человеческая сила, "мир голодных и рабов", презирающий благодеяния, несомые ему традиционной цивилизацией, и грозящий девятым валом, последним боем, кризисом кризисов, разрушением до основания...
Прогресс в делах общественного устройства, социальной техники? Но Перикл и Цезарь их решали не хуже, чем Вашингтон и Наполеон. Иные условия жизни -- иные политические и правовые формы. Но крепнет ли целесообразное, прогрессивное согласие среди людей? Учатся ли они у прошлого, у истории? Растет ли готовность самоотречения со стороны индивида во имя общественного блага, -эта первейшая предпосылка социального прогресса? -- Вопросы далеки от разрешения; они необъятны, как сама жизнь. И социологи не перестают вздыхать о "равновесии умов", как о несбыточной мечте.
Может быть, яснее выражен прогресс в области постижения прекрасного, в эстетической сфере? -- Но вправе ли кто признать, что Барокко ближе к "идее Красоты", чем византинизм, Матисс и Родэн -- чем Рафаэль и Фидий, Илиада -чем Божественная Комедия или Фауст? Тут, пожалуй, еще труднее ощутить восходящую линию. Внятно слышится, что тут даже как-то неуместно о ней и говорить.
В результате невольно напрашивается мысль, что двадцатый век не ближе к "идеалу", нежели пятнадцатый, пятый или первый. И не менее связан некой изначальной, общей повинностью, круговою порукою жертвы...
Двадцатый век... Еще бездомней.
Еще страшнее жизни мгла...
Каждый из них, из этих веков, думается, "оправдан" sub specie aeternitatis. Десять праведников спасли бы Содом. В каждой эпохе -- и в каждом мгновении -- найдется свое, спонтанное слово для вечной памяти. Разве, скажем, средневековье в некоторых отношениях не совершеннее современности? "Сжигать людей на кострах красивее, чем их расстреливать, -- писал недавно Лосев, примечательный московский философ наших дней, -- так же как готика красивее и конкретнее новейших казарм, колокольный звон -- автомобильных воплей и платонизм -- материализма". Однако, нельзя вместе с тем игнорировать и многие преимущества современности: и у костров были свои дефекты, а у автомобилей есть свои достоинства, равно как в нынешнем "казарменном" конструктивном стиле начинает явственно просвечивать новое чувство красоты.
Каждая эпоха имеет свою душу. Каждая эпоха знает свой прогресс и свой регресс. И все эпохи, полнота времен -- вот образ торжествующего бытия: "что есть, что было, что грядет вовеки..." Как в океане волны вздымаются и падают, так и в истории, творя свою драму, плещется в вечность раздробленный временем, пространством и категориями, воплощенный человеческий дух. И в лучах Всеединства брызги рассеянных ценностей играют сияющей радугой.8)
9.
Было время, когда самодовольный рационалистический оптимизм, безраздельно царивший в исторических и социальных науках, воспевал непрерывную, неуклонно восходящую лестницу мирового прогресса. Теперь иллюзорность этого учения всесторонне разоблачается. Нет линейного развития человеческих обществ. Путь истории не только полон провалов и взлетов, -- он идет по разным направлениям, напоминает собой причудливую сетку замысловатых, самобытных, а иногда и замкнутых лабиринтов. Процесс развития прерывист в высочайшей степени.
