– Это неправда, – оглядывая комнату, возразила Клава, хотя сильно струсила – на нее так враждебно смотрели все. – Мастеру я не грубила.
– А это правда, что ты нарочно портила станок? – подхватила та же девушка, и Клава увидела, что волосы у нее какого-то злого цвета – медные, с отливом. – Товарищ, она специально портила станок, чтобы он приходил его чинить! Было это?
– Да, – тихо ответила Клава.
– Ша! – крикнул секретарь, унимая шум, и обратился к Клаве, понуро сидящей у двери: – Расскажите, Иванова, как это было.
– Да как? Один раз только сделала. Отъединила клемму, ток не пошел – и все.
– А как вы решились на этот, – секретарь сделал паузу, подыскивая слово, – на этот возму-ти-тельный поступок?
– Не знаю.
– А кто же знает?
Клава молчала. Начали выступать незнакомые, говорить, что депо ее поставило на лучший станок, предоставило ей жилье и приставило к ней общественного шефа, чтобы облегчить уход за ребенком.
– Это уж точно, – едва слышно прошептала она, думая о том, что Тамарка никакой не шеф, а подруга.
– Что? – спросил секретарь. – Что ты там такое говоришь?
– Я говорю, что это уж точно – без такой подруги я бы пропала…
– А знаешь ли ты, Иванова, – сказал секретарь, – что это подруга из-за тебя не стала ходить в вечернюю школу?
– Этого я не знала, – удивилась Клава.
– Знай! Документы недавно забрала. – Тут секретарь напустил на себя такую строгость, на какую только был способен. – А как вы себя ведете?
– А как я себя веду? – спросила Клава, поглядывая на дверь.
– Вот вы и расскажите – как! – воскликнула девушка с медными волосами, и Клава уже не смотрела на нее, думая: «Сама-то ты хороша – что говорила насчет инженера». – Вот вы и расскажите!
– Это неправильно, – вдруг тихо вступилась другая девушка, техник. – Так мы не имеем права!
– Почему не имеем? – возразила ей подруга. – Здесь она должна все сказать. Надо же быть человеку где-то честным!
– Сама-то ты хороша! – вскричала Клава.
Модница обалдело уставилась на нее и быстренько заговорила, озираясь:
– Вот видите, видите! Я говорила…
– Ти-хо! – закричал секретарь. – Какие у вас с ним отношения, Иванова?
Клава молчала. В комнате начался крик, все стали кидаться друг на друга, вспоминать еще какие-то случаи, и о ней словно забыли. А Клаву захлестнуло чувство острой вины перед Тамаркой, горячая признательность за все, за все, и обидно было, что эти комитетчики даже не знают, какой Тамарка человек. Она, наверно, уже притащила Андрейку из яслей, сидит качает. У Клавы неожиданно заболел лоб, и слезы подступили неудержимые, чего давно уже не было. Чтобы не разрыдаться, она поднялась, тихо открыла дверь и вышла, услышав, что за спиной вдруг смолкло.
Всю дорогу до общежития она сдерживала слезы. Черствый и горький комок перекатывался в горле, она никак не могла его проглотить. Клава даже не заметила, что хромает, – каблук застрял и остался где-то меж тротуарных досок. Очнулась, когда плакала уже в комнате, а Тамарка обнимала ее худыми руками.
А назавтра, воскресным вечером, я увидел Клаву Иванову с ее солдатом в вокзальном ресторане. Они заняли столик в углу, пили вино и смеялись. Клава пришла в новых туфлях, раньше на ней таких не было. На нее косились сквозь табачный чад. Как я уже говорил, народ у нас еще кой-чего сохранил от прежней староверческой строгости, и ходить в ресторан деповским девчатам считалось зазорным. А что особенного – ресторан? Ну, правда, заведенье на нашем вокзале только называется рестораном, на самом деле это обыкновенная забегаловка.
Мне сделалось тоскливо в тот день, хотя на неделе были хорошие новости. Во-первых, мне решили дать комнату в доме, что заселялся к зиме. Другая новость совсем нежданная – одного машиниста электровоза и меня посылали с делегацией сибирских железнодорожников за границу. Предупредили, чтоб не брал отпуск, чтоб сшил модный костюм и купил белые рубашки, будто у меня ничего такого не было.
В клубе тем воскресным вечером крутили радиолу, однако танцевал я уже не помню когда, неудобно как-то перед зелеными ребятами. На дворе было зябко, неприютно – из леса, Китатским распадком, шибко дуло, по земле мело сор, жухлый тополевый лист, доносило ветром далекий собачий брех. Шел я без цели поселком, все вокруг было каким-то неласковым, и ноги у меня заколели. На другом конце сумеречной улицы хриплый и слезный мужской голос тянул старинную кержацкую частушку, завезенную сюда, должно быть, в незапамятные времена из Полесья, откуда происходят наши коренные.
