Да и прочие певички были завезены не столь для того, чтоб усладить пением оба двора, сколь - зачем в казармы кидают крепостных девок после долгих маневров.
Я, хоть и не числился генералом, и не принимал русской Присяги, попал в списки приглашаемых потому, что мне дозволили "встречу с пленным отцом".
Да-да, - генерал от инфантерии Кристофер Бенкендорф тоже угодил при Фридлянде во вражий плен. Старый боевой конь не утерпел в стойле под крылышком королевы-матери и, узнав, что кузен зовет на войну (лютеране не шли под Буксгевдена), напросился на эту пирушку.
Кристоферу стукнуло без малого шестьдесят и никто не верил, что живут до сих лет, но, надев погоны, старикан лишний раз доказал вред пьянства. Став вдовой, его венценосная любовница взяла с него слово, что он не будет пить ничего крепче кваса и молока и мой дядя отправился на войну с румянцем на щеках и былой, откуда-то вернувшейся, силой.
Не скажу, что он сколько-нибудь поумнел, или стал лучшим командующим (Буксгевден доверил ему лишь полк инфантерии), но старика и это тронуло до глубины души и солдаты поминали его добрым словом.
А может, - дело в другом...
Любовь - вот в чем секрет. Мой формальный отец на склоне жизни нашел-таки женщину, любившую его всей душой и, потихоньку оттаяв, сам выучился любить.
Он не стал полководцем, но солдаты потом говорили, что у них не было командира более доброго и человечного. "Начальник даден нам Господом!" Видно смилостивился Господь и над моим дядей Кристофером, и над всеми его подчиненными...
Под Фридляндом же моего старика тяжко ранили, и потом, когда подошедшие французы пытались взять у него оружие, раненый на миг пришел в себя, все понял, изругал лягушатников последними словами и нашел в себе силы сломать свою шпагу.
Говорят, это произвело столь хорошее впечатление, что враги немедля доставили старика в госпиталь и сам Бонапарт приказал врачу проследить за здоровьем строптивого пленника.
В урочный день я с моей свитой из восьми человек прибыл в занятый французом Тильзит за три часа до начала спектакля. Я знал, что обо мне идет известная слава среди неприятеля и потому полковничий мундир был надет на Ефрема. Кроме Фуше никто из врагов не знал меня в лицо, жандармы же пребывали в счастливой мысли, что у меня семитская внешность.
Был ослепительно солнечный день, - в ночь перед этим пронеслась апокалиптическая гроза и Мемель вздулся метра на три. Бурей смыло паромную пристань и пришлось ждать, пока опять натянут канаты.
В общем, природа сияла после такого холодного душа, как новенькая, и палящие лучи солнца почти не грели. Даже наоборот, - в тени сразу до костей пробирал этакий холодок. Поэтому все живое выползало на солнышко.
Тильзит был прямо-таки запружен врагом, а голоса певичек звенели колокольчиками за пару кварталов до их обители.
Ефрем просил провести нас к "моему отцу", дабы "засвидетельствовать ему почтение". Так мы оказались в "контрольном периметре", где бытовали квартиры знатных пленных и оперных див. Когда начальник караула подъехал за пропусками, Ефрем, не моргнув глазом, подал ему мои. Жандарм с усмешкой посмотрел на характерную личность моего интенданта, но не решился на остроумие.
Ефремовы сапоги в конце путешествия имели вид... мягко скажем позорный, - мои люди прошлись по ним раз по десять. Офицеры в таких делах берутся за шпаги, но Ефрему пришлось все терпеть, - он не имел ни малейшего шанса против любого из егерей. Другой пикантный момент состоял в том, что сапоги жиденка казались ему не по размеру. Его лодыжки, не пригнанные муштрой к стременам, были чересчур худы и болтались в сапогах, будто ложечки в широких стаканах.
И, наконец, самое ужасное - рука Ефрема, в жизни не поднимавшая ничего тяжеле пера, была бела и нежна, как у красной девицы. Все эти пустяки, проходившие мимо глаз придворных "паркетчиков", да восторженных дамочек, не укрылись от опытного жандарма и он с немалым изумлением разглядывал все сии несуразности.
Он даже обернулся к нам и спросил у меня:
- "Герр подполковник, неужто СИЕ - Ваше начальство?!"
