Когда начался скандал с Воронцовым, наши союзники улучили момент обвинить во всем сего гешефтмахера и уничтожили "шампанское -- бочковое". Зато матушка смогла сменить марку и теперь уже наше вино поступало на рынок под маркой "игристого крымского" и в этом качестве смогло победить французские вина. (По окончании Войн, когда цены на все французское резко упали, "шампань" "отыграла" назад свой "сегмент рынка", но и мы закрепились на рынке дешевых вин.)
Нам, в России, удивительно слышать, что английский, иль прусский король не могут запретить своим подданным пользование товаром из Франции! На Руси в таких случаях все -- много проще. Но до тех пор, пока наше правительство в борьбе с невыгодным импортом будет пользоваться лишь запретительством -- мы не можем считаться культурной страной.
А пока сего нет -- мы обречены жить в условиях торговой войны, все время переходящей в блокаду, - если мы хотим продвинуть наши товары на рынке, мы не должны запрещать вторжение иностранных товаров в Россию! А иначе -- никто сюда не приедет и не захочет здесь торговать. Всякий раз, когда я говорю это в Сенате, находится человек, кричащий мне с места:
- "Вы -- еврей и желаете заполнить наш рынок своими товарами! Все это -- политика жидовского заговора!"
Однажды я не сдержался и крикнул в ответ:
- "Да кому вы нужны?! Весь торговый оборот Российской Империи, за вычетом лютеранских губерний, не составляет и трети от торгового оборота разрушенной Пруссии! Франция, раздавленная на корню, уже имеет двукратное превосходство в торговле. Бюджет же крохотной Англии превосходит наш -- в двадцать раз! А вы все..."
Я не смог продолжать, я сбежал со своего места и покинул Сенат, хлопнув дверью с такой силой, что осыпалась штукатурка. И сразу же нашлись этакие, кто сказал -- "Правда жиду -- глаза колет!"
А вы говорите -- Реформы... Освобожденье крестьянства...
А чем занять столько освободившихся рук? Ежели не привязать их к станку -- они потянутся к топору! Это же -- очевидно...
Интересно закончилась распря матушки с Воронцовыми.
Согласно их новому договору, прибыли стали считаться не "семьдесят-Десять" и "двадцать", но "десять-Десять" и "восемьдесят". А сверх того Воронцов подарил матушке свой лучший крымский дворец, переименованный им по сему случаю -- "Ливонской Аркадией". Или сокращенно -- "Ливадией".
Матушка частенько грозилась там отдохнуть, но... Однажды я спросил у нее:
- "Когда ж ты поедешь в нашу Ливадию?"
Матушка засмеялась в ответ и напомнила:
- "Видел ли ты глаза Воронцова, когда он стоял под моими воротами? В Крыму он же -- Царь и Бог и я не проживу и минуты под сим жарким солнышком. Он прикажет зажарить меня на шашлык и самолично обсосет каждую косточку! Он же нарочно подарил мне Ливадию, чтоб я ее посетила! А посетив, дала б шанс его Мести!
Нет уж... Бойтесь данайцев, дары приносящих! Никогда я не поеду в сие гадючье гнездо и тебе с Дашкою не советую. Будем-ка мы дружить с Воронцовыми на расстояньи оптического прицела!"
Моя мамочка всегда была необычайно доверчивым, незлопамятным и незлобивым существом. И она всегда думала, что ее окружают столь же милые и хорошие... гешефтмахеры.
Кстати, - как я уже доложил, матушка сменила наклейки и клейма и с того дня наши фирмы стали продавать не "шампанское", но "игристое крымское"... В рижских бутылках.
Тем временем бабушка стала совсем плоха. Со дня рождения "Nicola" она уже не вставала с постели. У нее разыгралась ужасная водянка и она превратилась в одну огромную гору тухнущего рыхлого мяса. Честно говоря, я очень переживал оттого, что не могу навестить ее. Но теперь ее окружали выдвиженцы этого злобного коротышки и все столичные евреи спешили перебраться в нашу Ригу. Речи не было о том, чтобы мне съездить в столицу навестить бабушку.
Мало того, - из столицы в Ригу привезли мою Дашку, которая там жила рядом с бабушкой -- ее личной фрейлиной. С нею приехали и Эйлеры, и прочие жиды и матушкин двор сразу стал одним из самых блестящих дворов всей Европы. В Санкт-Петербурге же времена становились угрюмее день ото дня.
