— Преступник специально привлекает к убийству внимание, чтобы принудить меня признать какую-то ошибку из прошлого. Тут надо подумать над двумя аспектами, — объяснил Мок воробью, покончившему с картошкой и прыгавшему теперь по скатерти. — Первое: необычность преступления; второе: сама моя ошибка. Необычность преступления могла остаться незамеченной, если бы тела нашли разложившимися, например, через несколько месяцев. Его странность была бы ясна только доктору Лазариусу и его людям, которые в гнилом мясе докопались бы до выколотых глаз и переломанных костей. Почему убийца отдался на волю случая? Впрочем, о случае тут говорить не приходится. Через плотину на Настоятельский остров проходит масса людей. Рано или поздно тела наверняка бы обнаружили, и весть моментально разлетелась бы по городу. Второй аспект — моя ошибка. Если предположить, что убийство самой своей абсурдностью должно подчеркнуть ее необъятные размеры и как-то на нее намекать, никакого знака я тут не вижу. Это какая-то чудовищная форма безо всякого содержания.
Воробей упорхнул, а Мок с удовлетворением констатировал, что его мысли из клубка ассоциаций и бессвязных образов превратились в четко выстроенные фразы, будто взятые из некоего трактата. Чем сильнее Мок напивался, тем трезвее мыслил. Совершенно выкинув из головы чудище с вытекающей из ушей лимфой, Эберхард достал блокнот и начал лихорадочно писать: «У убитых два общих признака, которые явно хотел подчеркнуть убийца, к тому же только по этим признакам жертвы можно опознать. Все они — матросы, и у всех на гениталиях кожаные мешочки. Первым признаком займется Вошедт, вторым — я. Вошедт займется матросами, я — развратниками. Для кого столь замысловато приукрашивают половые органы?»
На минуту Мок оторвался от блокнота, вспомнив нелегальный публичный дом посередке Рыночной площади, на который они со Смолором наткнулись благодаря информатору. Стукач хотел избавиться от конкурентов и отвлечь полицейских от своего собственного заведения, замаскированного под фотоателье. Мок со Смолором стерли с лица земли оба предприятия. И в первом, и во втором имелись разнообразные наряды и пояса. Были и кожаные трусы — ремешок и суспензорий.
«Впрочем, это неважно, — писал далее Мок. — Важно, где это используют. Ответ прост: в борделях. Следующий вопрос: что у жертв было общего с борделями? Ответ возможен двоякий: либо они там трудились, либо наслаждались жизнью. Увы, utrum possibile est.[12] Если они были клиентами борделя и надевали эту дрянь, чтобы посильнее возбудиться, то придется допросить чуть ли не всех бреславльских гетер».
Удивительно, как бумага и карандаш смягчают нравы, подумал Мок. Излагай я ход моей мысли устно, сказал бы «бреславльских шлюх».
«Если же они сами работали в каком-нибудь борделе и своим нарядом должны были эпатировать женскую клиентуру (говорил ведь Лазариус, что они не гомосексуалисты), тогда не надо никого допрашивать, только потрясти хорошенько какого-нибудь знатока, пусть припомнит, где команда из четырех юношей могла развлекать дамочек».
Тут лучший знаток бреславльских лупанариев приуныл. Не помогла даже сигарета. «Ну разве что нелегальный публичный дом типа клуба, куда имеют доступ только свои». Мок внезапно осознал, что за пятнадцать лет работы в полиции нравов, обходя святилища богини Иштар,[13] он ни по службе, ни частным образом ни разу не столкнулся с заведением, где женщины выступали бы в роли клиентов, а мужчины — основного обслуживающего персонала. Охранниками или швейцарами — еще куда ни шло.
— Да вдобавок эти матросские фуражки! — пробурчал Мок, вторгаясь в область, которую сам же предназначил Вошедту. — Наверное, какой-нибудь изысканный бордель для великосветских дам! В первой комнате китаец, в другой — матрос, еще в одной — солдат!
Кельнер, подавая клиенту третью стопку водки, с удивлением прислушивался к его монологу. Интерес к словам Эберхарда проявляли и две немолодые дамы, пившие за соседним столиком какао-ликер. Мок внимательно посмотрел на них и дал волю воображению. «Любезный господин, мне нужен матрос… где бы мне его найти?» Еще раз взглянув на своих соседок, Эберхард осознал всю фальшь придуманной им сцены. Даже горечь во рту появилась.
