— Нет, это не сумасшедший дом, — прочитал мысли Александра Ивановича Шекспир. — Это школа, где я учился. Латинский, греческий. Странно, я до сих пор не забыл эти языки. Вы тоже учили латынь?
Александр Иванович даже во сне покраснел.
— Знаете, милорд, у нас немного другая система образования…
— Опять милорд. Не надо. Итак, за мои пьесы никто никому ничего не платит?
— Да, они — достояние всего мира.
— Жаль. Хотя… Какое это теперь имеет значение… жены нет, детей нет, родители давно в могиле, и мне, собственно, ничего не надо, и меня нет… Пойду.
— Подождите, господин Шекспир! — Петриченко растерялся, цепляясь за любую возможность продолжить разговор. — У меня к вам много вопросов.
— Я знаю, — спокойно ответил Шекспир. — Вы хотели расспросить меня, любил я кого-нибудь так, как Ромео, изменял ли жене, пропивал ли все до нитки в пивной?
Призрак снова прочитал не совсем очерченные мысли своего собеседника.
— Все это не имеет никакого значения. Одно скажу: настоящей жизнью я жил здесь, в Стрэтфорде, когда совсем оставил Лондон и бросил эту проклятую работу. Рукописи мои сгорели, и они не были моими — это собственность театра, актерского общества. Несколько изданий пьес, которые держал в руках, и еще сонеты — вот и все. Боже, я писал еще и сонеты…
— Ваши сонеты — украшение мировой литературы, поверьте!
— Ну что ж, хотя бы во сне буду чувствовать себя поэтом. Не обижайтесь, не верю я в абсолютное совершенство созданного людьми. Все только приближение к действительно чего-то стоящему, потом, когда-то. Сколько, говорите, прошло лет? Четыреста? И вы до сих пор ставите мои пьесы? Никогда не поверил бы, если бы мне что-то такое сказал Бьорбедок.
— Признание современников — редкая вещь.
— Это справедливо. Нельзя работать, зная, что ты гений.
Шекспир второй раз в течение их иррационального разговора улыбнулся.
— Извините, сударь, коллега, я должен идти. Загляну к своим. Вот только найду их последнее пристанище…
Он поклонился и ушел по стретфорской улочке, теряя четкие контуры, тая, растворяясь в мглистом британском дне.
Александру Ивановичу показалось, что и сам он становится бесплотным, неким фантомом, не способным ни поднять руку, ни шевельнуть шеей. Это его испугало, полог сна разорвался, так что несколько секунд назад виденное и слышанное им со всей возможной убедительностью исчезло, оставив по себе страх и тревогу.
Крик, с которым он проснулся, услышала Тамара, открыла глаза.
— Что? Что случилось? Тебе больно?
— Нет, спи, спи. Это сон…
Петриченко еще долго лежал, то закрывая, то открывая глаза. Вот уже второй раз ему приснился Шекспир. Перегрузки. Надо лечить нервы. Надо поехать на могилы родителей. Надо выбить в министерстве поездку в Британию. Надо просто работать. Маршальский жезл… Ну и дурачком ты был во сне…
Александр Иванович взглянул на состарившееся лица жены, тихонько сполз с кровати и пошел на кухню варить кофе.
