Где-то после обеда Степан Степанович сказал жене:
— Так что, пойдем?
Мария убирала, влажной тряпкой водила по клеенке.
— Куда?
— К квартиранту. В театр.
Степан Степанович не раз ошибался в людях, с которыми работал, делил хлеб-соль. Хоть и так и так присматривался, уже вроде доверял, и вдруг что-то такое лезло из того человека, аж самому стыдно становилось, что был легковерным.
Он не говорил Марии, что ради нее дал согласие, чтобы поселился у них статный, молодой красавец, что ни говори, вежливый, остроумный. Когда Бобырю предложили: мол, утешение вам какое-то, а то все вдвоем, пусть побудет, если что-то не так — дадите ему отказ, он подумал о Марии, подумал внезапно, горько, что даже появилась колика поперек горла. Подумал: может, веселее ей будет, вечно я молчу. И еще подумал: может, радость женщине какая-то, если путное что-то будет в доме, кроме меня. Ну, не сын, конечно, но…
Держать Олега за сына? Да не дай Бог, еще чего не хватало. Так, просто привык к нему, Марии от меня отдых… Актер. Лицедей. Ну и профессия…
Однако старик лукавил. Он просто отгонял от себя, сопротивлялся теплом чувству, что все чаще касалось его закаленного временем и испытаниями сердца. Квартирант понемногу становился не чужим ему человеком, был словно неким посланцем с того берега жизни, который начал стремительно удаляться от Степана Степановича, а теперь будто снова приблизился, потому что Олег приносил в дом признаки нынешнего бытия, его ритм и реалии, к ним старик медленно охладевал, а с появлением в их с Марией существовании молодого человека интерес к тому, что происходит за пределами его дома, загорелся снова — не так, конечно, как тогда, уже давно, когда водоворот общественной жизни был родной стихией депутата и Героя соцтруда, но все же…
Степан Степанович с некоторых пор — он мог точно сказать, когда именно — отвернулся от перемен, что одна за другой, как бетонные столбики на шоссе с цифрами километража, обозначили путь страны в новой ее ипостаси.
… Как-то после бурных споров в облсовете к нему на стоянке, где Степан Бобырь оставлял своего видавшего виды «москвича», незаконного сына концерна «Опель», подошел молодой коллега из депутатского корпуса, пламенный оратор, пропагатор новой экономической политики в области, и в целом в государстве. Эффективная частная собственность, рыночная экономика, развитие отраслей, ориентированных на экспорт — весь этот трибунный набор, приобретенный молодым управляющим огромным местным заводом, который еще недавно имел статус всесоюзного и выпускал продукцию, нужную во все времена и в любой стране, — Степан Степанович слушал в зале без всякого энтузиазма. Потому что ему было известно, что этот выступающий — один из группы ловкачей, которые засуетились вокруг приватизации самых успешных областных производств, используя депутатский мандат и его риторику в своих интересах.
Молодой человек — фамилию его Бобырь всегда забывал, а имя и отчество были оригинальные Нестор Несторович, не забудешь.
«Чего ему надо, сыну летописца?» — подумал Бобырь, когда Нестор Несторович завел разговор о погоде, рыбалке и о том, что люди разучились отдыхать.
— Я знаю, Степан Степанович, что вы и рыбалка, и грибник, все хорошие места здесь знаете.
— Ну-ну, — дипломатично поддержал разговор Бобырь.
— Мы с обществом тоже, как часок выпадет, не прочь, чтобы чистым воздухом подышать.
— Да, — Бобырь изучал какую-то точку на переднем крыле автомобиля: неужели где-то поцарапал?
— Там, знаете, километрах в сорока за Сухолучьем, и плесы хорошие и перелески с маслятами.
Убедившись, что это не царапина, Степан Степанович выпрямился и с высоты своего роста внимательнее присмотрелся к Нестору Несторовичу. Лет тридцать пять — тридцать семь, дорогой костюм, темные коротко стриженные волосы, сквозь которое на затылке светилась молодая плешь. Глаза бессовестные — это портило вроде бы приличное лицо, а так мужичок как мужичок.
