— Простите, дядька Ицхак, — чертыхнулся мысленно Тарас. — Я уже пытался объяснить вам: у меня нет ее одежды. Наверное, рубашка осталась в лесу, когда Ривка убежала, а я бросился ее догонять… Хотя, если это так важно, можно будет потом сходить поискать. Я помню место, где мы… расстались.
— О-хо-хо… — тяжело вздохнул корчмарь. — Так я и знал, что ни к чему хорошему все эти ночные гулянья не доведут. Особенно — в ночь накануне Ивана Купалы… Разве ж может на что путное рассчитывать дочь племени израилевого от какого-то христианского святого, совершенно бесцеремонно перенявшего привычки языческого божества? И ведь говорил же дурехе: одевайся во что-нибудь старенькое, чего не жалко. Це-це-це… потерять такую дорогую вещь! Разве нельзя было сложить всю одежду вместе, чтобы потом не искать каждую часть по отдельности? Эх, молодежь, молодежь… Ничего святого у них нет, ничто не ценят… А ведь почти новая сорочка была… — и укоризненно покачивая головой, из-за чего его длинные, завитые пейсы тряслись, словно козлиная бородка, Ицхак стал неловко спускаться с крутого пригорка.
Куница провел взглядом нескладную, согбенную фигуру в длиннополом, развевающемся на ходу лапсердаке, потом бросил взгляд на прикрытую дверь хаты и устало присел на пороге. Ему вдруг стало очень тоскливо и сиро. Ощущение одиночества накатило так остро, что юноша едва не расплакался.
При жизни — обычная, как и десятки других сельских старух — немного ворчливая, излишне суетливая, неугомонно снующая по хозяйству баба Аглая, умерев: оказалась совсем другой. И от посвящения в эту горькую тайну, Тарас почувствовал себя не только осиротевшим, но и чужим в родном доме. Заходить обратно не было никакого желания. Тяжело и уныло вздохнув, уже в который раз за это утро, парень поднялся и поплелся к дому сельского священника.
* * *
Поскольку изначально Михайловка строилась только на западном склоне холма — пологом, плавно сбегавшем к реке, то под церковь община углубила и расчистила опушку леса, подступавшего к северной окраине села. Оставив рядом с постройкой лишь несколько старых лип и парочку дубов. Рука у лесорубов не поднялась искоренить столетнюю красоту. Заодно и погост, по обычаю заложенный позади храма, под сенью деревьев получился тихий, да благостный.
Избу сельскому священнику тоже срубили рядом с церковью, на пригорке. Но, так как нынешний Михайловский поп, отец Василий, при такой немногочисленной пастве, кормился не столько с трудов духовного наставника, сколько с умелых рук единственного на всю округу горшечника, то большую часть времени, вместе с двумя сыновьями, батюшка проводил под навесом, у гончарного круга.
Там его Тарас и застал.
— Слава Иисусу Христу, святой отче, — поздоровался вежливо парень, заходя во двор.
Остриженный под горшок, крепкий, широкоплечий моложавый мужчина в, надетом на голое тело, кожаном фартуке, напевающий в такт работе, что-то даже отдаленно не напоминающее церковные псалмы, мало походил на настоятеля прихода. А оба его голопузых пацана, старательно месивших глину, и соответственно — изгваздавшиеся в ней с ног до головы, вообще напоминали парочку бесхвостых бесенят.
— Слава навеки, Господу Богу нашему, сын мой! — ответил отец Василий, не отрывая глаз, от выраставшего из комка сырой глины, под его ловкими пальцами, очередного сосуда. — Заходи, Тарас, нес той в воротах. Присаживайся в холодке. Кваску испей, — там жбан лопухом прикрыт. Обожди чуток, я сейчас закончу… Глина не любит, когда ее на половине роста бросают. Обидеться может, и потом ничего путного из нее не слепишь. Либо при обжиге треснет, либо прохудится быстро…
Как и всякое истинное умение, схожий с волшебством, труд гончара завораживал взгляд. Казалось, мастер всего лишь небрежно прикасается к сырому комку грязи, и та — самостоятельно, словно под воздействием чар, начинает раздуваться, вытягиваться и сам собой превращается в круглобокий горшок, крынку или иную кухонную утварь.
— Петрусь, приделай ручки, — велел мастер старшему сыну, когда круг остановился.
Священник снял фартук и, вытирая об него руки, подошел к Тарасу.
