– Нет, ты посмотри, Маша, какой молодец… а? – повторял Василий Назарыч, усаживаясь при помощи Луки в ближайшее кресло.
– В матушку пошел, в Варвару Павловну, – проговорила Марья Степановна, оглядывая Привалова с ног до головы.
– Вот и нет, – возразил старик. – Я как давеча взглянул на него, – вылитый покойный Александр Ильич, как две капли воды.
– Нет, в мать… вылитая мать!
Старики поспорили и остались каждый при своем мнении.
– А ты, поди, совсем обасурманился на чужой-то стороне? – спрашивала Марья Степановна гостя. – И лба не умеешь перекрестить по-истовому-то?.. Щепотью молишься?..
– Нет, зачем же забывать старое, – уклончиво ответил Привалов.
– Никого уж и в живых, почитай, нет, – печально проговорила Марья Степановна, подпирая щеку рукой. – Старая девка Размахнина кое-как держится, да еще Колпакова… Может, помнишь их?..
– Да, помню.
– Добрые люди мрут и нам дорожку трут, – прибавил от себя Бахарев. – Давно ли, ровно, Сергей Александрыч, ты гимназистом-то был, а теперь…
Наступила тяжелая пауза; все испытывали то неловкое чувство, которое охватывает людей, давно не видавших друг друга. Этим моментом отлично воспользовалась Хиония Алексеевна, которая занимала наблюдательный пост в полутемном коридорчике. Она почти насильно вытолкнула Надежду Васильевну в гостиную, перекрестив ее вдогонку.
– Моя старшая дочь, Надежда, – проговорил Василий Назарыч с невольной гордостью счастливого отца.
Привалов поздоровался с девушкой и несколько мгновений смотрел на нее удивленными глазами, точно стараясь что-то припомнить. В этом спокойном девичьем лице с большими темно-серыми глазами для него было столько знакомого и вместе с тем столько нового.
– Наде было пять лет, когда вы с Костей уехали в Петербург, – заметила Марья Степановна, давая дочери место около себя.
– Обедать подано, – докладывал Игорь, вытягиваясь в дверях.
– Мы ведь по старинке живем, в двенадцать часов обедаем, – объяснила Марья Степановна, поднимаясь с своего места. – А по-нонешнему господа в восемь часов вечера садятся за стол.
– Да, кто встает в двенадцать часов дня, – заметил Привалов.
– Ну, а ты как?
– Как случится, Марья Степановна. Вот буду жить в Узле, тогда постараюсь обедать в двенадцать.
– Так-то лучше будет, – весело заговорила Марья Степановна; ответ Привалова ей очень понравился. – Ты старины-то не забывай, – наставительно продолжала она по дороге в столовую. – Кто у тебя отцы-то были… а? Ведь столпы были по древлему благочестию. Новшеств этих и знать не хотели, а прожили век не хуже других. А дедушку твоего взять, Павла Михайлыча Гуляева? Он часто говаривал, что лучше в одной рубашке останется, а с бритоусами да табашниками из одной чашки есть не будет. Вон какой дом-то выстроил тебе: пятьдесят лет простоял и еще двести простоит. Этаких людей больше и на свете не осталось. Так, мелочь разная.
Привалов плохо слушал Марью Степановну. Ему хотелось оглянуться на Надежду Васильевну, которая шла теперь рядом с Васильем Назарычем. Девушка поразила Привалова, поразила не красотой, а чем-то особенным, чего не было в других.
– Мой младший сын, моя младшая дочь, – коротко отрекомендовал Василий Назарыч Верочку и Виктора Васильича, которые ожидали всех в столовой.
– Это наша хорошая знакомая, Хиония Алексеевна, – рекомендовала Марья Степановна Заплатину, которая ответила на поклон Привалова с приличной важностью.
– Очень приятно, – как во сне повторял Привалов, пожимая руку Виктора Васильича.
– Мне тоже очень приятно, – отвечал Виктор Васильич, расставляя широко ноги и бесцеремонно оглядывая Привалова с ног до головы; он только что успел проснуться, глаза были красны, сюртук сидел криво.
Верочка в своем розовом платье горела, как маков цвет. Ей казалось, что все смотрят именно на нее; эта мысль сильно смущала ее и заставляла краснеть еще больше… «Жених…» – думала она, опуская глаза в сладком волнении. Привалов с любопытством посмотрел на смущенную Верочку и почувствовал себя необыкновенно хорошо, точно он вернулся домой из какого-то далекого путешествия. Именно теперь он отчетливо припомнил двух маленьких девочек, которые нарушали торжественную тишину бахаревского дома вечным шумом, возней и детским смехом. Которую-то из них называли «булкой»… Взглянув на Верочку, Привалов едва успел подавить невольную улыбку: несмотря на свои шестнадцать лет, она все еще оставалась «булкой». Это мимолетное детское воспоминание унесло Привалова в то далекое, счастливое время, когда он еще не отделял себя от бахаревской семьи. Вот в этой самой столовой происходили те особенные обеды, которые походили на таинство. Маленький Привалов сильно побаивался Марьи Степановны, которая держала себя всегда строго, а за обедом являлась совсем неприступной: никто не смел слова сказать лишнего, и только когда бывал дома Василий Назарыч, эта слишком натянутая обеденная обстановка заметно смягчалась.
