Притчи Дмитрия Мережковского: единство философского и художественного - страница 60
Все дальнейшие произведения Мережковский формирует в трилогии (исключая два отдельных романа: «Данте» и «Наполеон»), неизменно используя созданную им новую форму философского романа — философско-биографический роман-концепцию.
Главное отличие новой формы от традиционного философского романа — усиление субъективного авторского начала, появление прямого авторского монолога и непосредственной авторской оценки событий и героев в романе. Духовным центром позднего творчества Мережковского становится трилогия: «Тайна Трех: Египет и Вавилон» (Прага, 1925), «Тайна Запада: Атлантида — Европа» (Белград, 1930), «Иисус Неизвестный» (Белград, 1932–1934). Современной критикой принято рассматривать данную трилогию как свод культурологических и философско-исторических эссе (А.В. Лавров). На наш взгляд, данное определение справедливо лишь по отношению к первым двум частям трилогии, имеющим не столько самостоятельное значение, сколько представляющим развернутую философему к третьему роману — «Иисус Неизвестный» и, шире, ко всем последующим философско-биографическим романам Мережковского, оформившимся в роман-концепцию. Обе части представляют собой развернутую декларацию автором собственной философской позиции. В них очерчен круг интересов, а также тематика дальнейшего романного творчества Мережковского (подробно философские идеи писателя, заявленные в трилогии, \187\ рассматривались нами в первой главе данной работы).
Оба эссе представляют собой яркий авторский монолог, синтезирующий философскую проблематику с богатыми возможностями использования художественного образа. Теоретические утверждения сугубо философского характера сочетаются в тексте Мережковского с различными средствами языковой выразительности: эпитетами, образными сравнениями, метафорами, антитезами. Автор широко использует мифологические образы, фрагменты и мифы целиком для раскрытия собственных концептуальных положений. Так, вводя в текст миф об Атлантиде, Мережковский излагает собственные онтологические взгляды о цикличном существовании Вселенной и обосновывает личные гносеологические предпочтения знания интуитивного, «сердечного», перед знанием научным, «головным». Мережковский широко использует аллегории, аллюзии и реминисценции из литературных произведений, создает притчи. Излагая собственный «символ веры» «не стоящего на скале (церкви), сходящего с нее к погибающему миру», писатель обращается к притче о старцах-отшельниках, не ведающих церковной канонической молитвы, но постигших тайну Троицы («Трое Вас, трое нас, помилуй нас») и приблизившихся к святости скорее, чем кто-либо из канонических духовных лиц.
Очертив круг собственных философских интересов в своеобразном прологе — развернутой философеме, Мережковский создает роман «Иисус \188\ Неизвестный», ставший, на наш взгляд, образцом дальнейшего романного творчества писателя. Роман «Иисус Неизвестный» — уникальный пример синтеза не только в жанровом отношении (он представляет собой сплав жанров философского и биографического романов), но и яркая иллюстрация философского синтеза, проявившегося у Мережковского в стремлении соединения двух миров: духовного и материального — через обретение нового героя — уникальной Личности, неотъемлемо принадлежащей миру идеальному и в то же время являющейся частью органического природного мира. Единственным примером, раскрывающим уникальную возможность соединения иноприродных сущностей — несоединимого «здесь» и «там», становится для Мережковского фигура Христа. Толкование великого новозаветного Образа в соответствии со штайнеровским антропософским учением позволяет автору рассматривать Иисуса как единственного Посвященного, обладающего неограниченной возможностью к синтезу материальных и духовных сущностей.
Помимо мистического наполнения, образ Христа вбирает в себя возможность решения антропологического вопроса в философии Мережковского. Христос — величайшая историческая Личность, наделенная свободой выбора. Отторгнутый от мира идеального в мир земной, Иисус ставится перед лицом свободного выбора: спокойный и, может быть, счастливый удел земной судьбы или духовный подвиг отвержения чувственного
