Но вот в 1943 году в деревеньке Усолье под Переславлем-Залесским он пишет в дневнике:
«Вчитывался в Бунина и вдруг понял его, как самого близкого мне из всех русских писателей. Для сравнения меня с Буниным надо взять его „Сон Обломова-внука“ и мое „Гусек“. „Сон“ тоньше, нежнее, но „Гусек“ звучнее и сильнее. Бунин культурнее, но Пришвин самостоятельнее и сильнее. Оба они русские, но Бунин от дворян, а Пришвин от купцов.»
Появление Бунина на страницах пришвинского Дневника одновременно и закономерно, и неизбежно, и поразительно. Поразительно тем, что в отличие от устремленного к современности Пришвина Бунин до конца дней любил Россию древнюю — чем древнее, тем она ему была дороже — и не переносил Россию новую, советскую, которую пытался не только понять, но и принять Пришвин и которой служил если не он сам, то его любимые герои. А неизбежно имя Бунина в контексте пришвинского творчества потому, что здесь столкнулись не просто две крупные личности, два мировоззрения или даже два класса, но два русских времени: прошедшее и будущее.
Оба они принадлежали к одному поколению, были земляками и прожили долгие, хронологически совпадающие жизни; в судьбах этих писателей есть некое странное равновесие схожих и разительно отличных черт, внешних и внутренних совпадений, относящихся к детству и ранней молодости обоих, и едва ли не первая и главная из них — бедность и очень неровные, изломанные отроческие годы, из которых так трудно было вырваться и выбиться в люди. Есть удивительные точки сближения в их дальнейшем творческом пути, поразителен их глубочайший и выстраданный диалог о России, о русской революции, о народе, о вере в Бога, который заочно, сами того не ведая, вели они и в своих дневниках, и в художественной прозе. И даже тот факт, что Бунин Пришвина фактически не знал или по крайней мере никак о его книгах не высказывался, а у Пришвина было к нему в разные годы разное отношение и с эмигрантским творчеством первого русского нобелевского лауреата он знаком не был за исключением разве что «Митиной любви»
(«До неприятности все близкое (елецкое) и так хорошо написано, будто не читаешь, а ликер пьешь»),
— ничего не меняет.
С помощью Бунина, как мне кажется, Пришвина легче понять. Михаил Михайлович мало перед кем раскрывался, если только не считать своего Дневника, но ведь даже Дневник, каким бы искренним он ни был, освещает лишь часть человеческого «я» и под очень определенным углом зрения, создавая ощущение полной раскрытости и в то же время многие вещи затеняя и пряча. А главное, идею взять себе в провожатого Бунина, без всякого сомнения, одобрил бы и сам Пришвин.
«Есть люди такие, как Ремизов или Бунин, о них не знаешь, живы ли, но их самих так знаешь, как они установились в себе, что не особенно и важно узнать, живут они здесь с нами или там, за пределами нашей жизни, за границей ее»
— писал он за год без трех дней до смерти Ивана Алексеевича.
Будет у Пришвина свой оппонент, злой гений его, противник. И тоже замечательный писатель — тезка Тургенева и Шмелева, Иван Сергеевич Соколов-Микитов. Именно он обронит о Пришвине, которого очень хорошо долгие годы знал:
«Пришвин (…) на своем эгоизме, со своей эгоистической философией отдавал сердце лишь себе самому и „своим книгам“, питаясь, впрочем, „соками“ (…) Был криклив, но вряд ли храбр… Как городской барин и интеллигент…»
Но это уже внутренние писательские «разборки», которыми так богата русская литература ХХ века и которые в нашем повествовании никак не обминуть.
А начнем мы наш CURRICULAEM VITAE ab ovo — с младенчества и детства.
