Я никуда не спешил. Поддерживал физическую форму в спортзале, и мое новое мускулистое тело очень упростило чувства. Я заводил замужних любовниц, чтобы восполнять необременительными связями отсутствие Полины. После выписки из больницы я снимал жилье на паях с Самирой, которая теперь руководила отделом готовой продукции у JMB, гиганта отрасли, поглотившего «Клиши-Палас». Мы жили в двухэтажной квартире в сто пятьдесят квадратных метров над Венсенским лесом, каждый на своем этаже, и могли без помех предаваться мимолетным утехам. А когда случались одинокие вечера, утешали друг друга. В какой-то момент я даже опасался, что зайду с ней дальше и переиначу Принцип Полины, вырастив из нашей дружбы настоящую любовь. Но этого не случилось.
От Максима я больше вестей не получал. Когда Николя Саркози сменил в Елисейском дворце Жака Ширака, Максим перебрался в Бельгию. Теперь, когда я твердо стою на ногах благодаря моему «героизму», объяснил он мне в длинной эсэмэске, он больше не станет вмешиваться в мою карьеру. Да и сам он переживал не лучшие времена. Его роль тайного посредника, какой бы фиктивной она мне ни казалась, похоже, была тесно связана с почившей в бозе шираковской мафией, но это было не единственной его проблемой. Насколько я понял между строк, Полина его тоже отшила в больничной палате, куда он пришел петь мне дифирамбы. Она хотела восстановиться одна, сетовал он, растить своего сына вдали от нас, и пережить это ему было куда труднее, чем мне. «У тебя, — написал он в заключение, — есть твои книги, есть цель. А у меня были только реванши».
Однажды рождественским вечером, совершая в одиночестве паломничество в Верден ради очередной главы, я позвал его на помощь. Уже несколько недель мне каждую вторую ночь снилась Полина — повторяющийся кошмар, в котором ее сын, подхватив эстафету отца, избивал ее. Я спросил у него, знает ли он, где она сейчас живет. В его отрицательный ответ мне не очень поверилось, при его-то возможностях. Или же он и впрямь совсем опустил руки. «Оставь, пусть она сама к нам вернется», — сказал он и отключился. Это не было ни пассивностью, ни смирением, ни тем более сдачей позиций. Этот спокойный, но стойкий огонь облегчал ему тяготы дней. То был тон писем, которые он писал мне когда-то из камеры Альфреда Дрейфуса в Сен-Мартен-де-Ре.
* * *
Вышедший в следующем году роман «Сострадание крыс», речь в защиту мира на пяти сотнях страниц, был встречен почти полным равнодушием. «Это не то, чего от вас ждали», — упрекнул меня издатель. Но не мог же я убивать кого-нибудь при каждой публикации. Я утешался, получая письма от жителей Лотарингии, потрясенных историей моего прадеда, которая, писали они, извлекла из забвения трагедию их предков. Я твердил себе: по крайней мере, я могу гордиться тем, что написал. Но мне не преминули доказать обратное.
Через несколько недель после провала нового романа некий писака, специалист по журналистским расследованиям, обвинил меня в том, что предыдущий написал не я. Он сравнил живой и острый слог «Экстаза букашки» с «холодным нытьем» двух других моих книг и пришел к выводу, что мой единственный бестселлер написан не мной. Я прибег к помощи «негра», это ясно как день. Далее, собрав сведения о личности Максима Де Плестера — «бывшего зэка, замешанного в политических махинациях, более или менее тесно связанных с мафией», с которым я делил в жизни благосклонность женщины, чьего мужа убил, — щелкопер заключил, что своей свежестью и грубоватым очарованием «Букашка» обязана перу этого самоучки, написавшего от первого лица текст, который я присвоил.
Лестное упоминание моего имени в ряду видных авторов, которых он причислил к «эксплуататорам негров», особого отклика не вызвало. Никто даже не позвонил, чтобы поинтересоваться моей реакцией. «Собака лает, ветер носит», — сказала мне новый пресс-секретарь, двадцатилетняя стажерка.
Я думал, что эта бессмысленная клевета уже канула в Лету, как вдруг среди ночи раздался телефонный звонок:
— Не беспокойся, я этим займусь.
— Максим… Половина первого.
— Чтобы какой-то клеветник разрушил твою карьеру? Нет уж, я буду защищать твою честь. И свою тоже.
