— И с тобой, и с кока-колой.
Грузная женщина встряхнула копной волос и хрипло захохотала.
— Мой грузчик обещал мне сегодня напиться! Славный будет вечерок!
Внимательный мужчина бросил на Глеба Никитина из-под толстых очков острый проницательный взгляд.
Машинка уютно катилась по пустой дороге. Глеб откинулся на спинку сиденья и расслабленно молчал.
«Как же глубоко лезвие мачете вонзалось в мякоть круглого ореха…»
Джой тоже сосредоточенно молчала, изредка переключала скорости и слегка притормаживала на узких поворотах, но капитан Глеб чувствовал, что скоро она должна ему что-то сказать.
День заканчивался. Свежесть роскошного утра и жару знойного полудня сменяла теплая густота южных сумерек.
— …Я не рассказала тебе еще про разговор с барменом. Валери́ с Катей были там в свой последний день. Немного поссорились, но так, ничего особенного. Потом на Катю стал кричать один молодой латинос, оказалось, что Катя его хорошо знает. Валери́ с ним подрался, вернее, побил его и выкинул из бара. Как говорит бармен, тот парень был сильно рассержен, вытирал кровь с лица и кричал, что Катя шлюха, и грозился отомстить Валери́…
Они не заметили, как солнце покинуло землю. Близкая тишина океана была уже не такой голубой, как в неистовых тропических лучах, а сизо-стальной, неподвижной. Резные полосы пальмовых листьев на холмах в последнем свете дня казались вырезанными из плотной черной бумаги.
Теплая, почти невесомая рука с нежностью опустилась на лицо Глеба.
— Поехали к тебе. Я не боюсь теперь никаких твоих ящериц…
Свет от большого темно-красного абажура почти не заглядывал в углы комнаты. Слабо блестело глубокое медное блюдо на столе в гостиной, белыми полосами светились низкие парусиновые диваны на веранде. Соломенные циновки темными островками выделялись на океанском просторе мерцающего каменного пола.
Глеб осторожно поцеловал маленькую лодыжку, потрогал тонкие желтые звенья браслета. Круглые золотые рыбки на ноге Джой держались друг за друга прозрачными сквозными звеньями.
— Хочешь, я угадаю, сколько в твоем браслете рыбок?
Джой открыла глаза.
— Хвастун. Даже мне никогда не приходило в голову их пересчитывать.
— Я и не считаю — я угадываю. Хочешь?
— Попробуй.
— Двадцать четыре.
Перевернувшись на спину, Глеб счастливо раскинул руки.
Недоверчиво поглядывая на него, Джой приподнялась, села, прикрывая грудь простыней, расстегнула браслет, поднесла его близко к глазам. Ничего подробно не рассмотрев, включила маленький настенный светильник.
— Ты обманщик! Ты уже все сосчитал!
— Поэта может обидеть каждый! Чтобы даже как следует полюбоваться на своих драгоценных рыбок, тебе понадобился электрический свет. Как же мог в полной темноте их пересчитать я? И когда? Извиняйся!
Глеб грозно опрокинул Джой на спину и вдавил ее плечи в подушку.
— Сдаюсь! Расскажи, о, волшебник, как ты достиг такого великого мастерства!
Они лежали рядом, Глеб перебирал пальцами светящиеся в темноте волосы Джой.
— С самого детства все цифры и числа для меня были цветными. Тройка и восьмерка были голубовато-зелеными, восьмерка, правда, немного темнее. Цифра пять — всегда красная! Шесть — коричневая, девять — серая, единица — черная такая, строгая. Все родные говорили, что я очень рано усвоил таблицу умножения, думаю, наверное, еще и потому, что при взаимодействии простых цифр их оттенки в моем воображении каким-то, одному мне понятным, способом смешивались и при этом получались новые, странные цвета. Почему-то и тогда для меня было, и на всю жизнь осталось, что пятьдесят шесть — это красно-коричневое число, сорок девять — черно-серое, сорок два — белое с голубым, холодное.
Пятью пять — двадцать пять. И в моих глазах вспыхивал ярко-оранжевый цвет, как огонь костра. Все, что образовывалось с участием цифры девять, было для меня далеким, темным, непонятным, особенно число восемьдесят один… А когда сливались тройка и восьмерка, то получалось нежно-изумрудное изображение — двадцать четыре. Мое любимое. Я всегда чувствую присутствие этого числа.
— А почему ты выбрал именно его?
— Потому что всю жизнь хотел жить в Изумрудном городе…
