— Жаль, что Тэгг не был присяжным, — ответил я.
— Но ведь вы ему так сказали?
— Я сказал, что на этом строилась наша защита. И именно это мой защитник говорил суду, но ему не поверили. Я присяжных не виню. — Потом я сказал то, что он хотел услышать. — Мистер Пайн, я убил Риггинса. И могу еще кое-что добавить — если бы он ожил, я бы опять его убил.
Я сблефовал, партия осталась за мной. Но вел игру кто-то другой, и по своим правилам, мне это было ясно. А конец находился где-то далеко, в конце неизвестной мне дороги. Но это меня не волновало. На выбор оставалось пятнадцать лет тюрьмы, запах чужого пота, вопли по ночам и пустой взгляд на стену. Все, что угодно, только не это. Даже какие-то неизвестные обязательства, даже угроза, даже прыжок в безвестность и темноту — все равно лучше. Уж коли так, то даже умереть лучше.
— Не могу сказать, что мне нравится под замком, — заявил Оскар. — Но и на свободе мне не очень нравилось. Будь у меня возможность сделать выбор, даже не знаю, в какое время я бы хотел вернуться. Меня не тянет ни в одно из тех мест, где приходилось бывать. Сейчас я чувствую себя гораздо спокойнее, чем в то время, когда резал колбасу, преподавал в школе или грабил банки. Здесь, конечно, жизнь идет по-другому, но, по крайней мере, я сам себе хозяин.
Разговор происходил ночью того дня, когда я увидел Пайна. Оскар говорил без умолку, что было для него необычно, а я слушал только вполуха и думал о завтрашнем и еще следующем дне и обо всех тех днях, которые я хотел вырвать для себя.
Между нами существовала договоренность, соглашение — не разговаривать о женщинах. — И думать-то о них никуда не годится, — однажды заявил Оскар. — Но еще хуже слушать, как сосед рассказывает про то, как в Клинленде переспал с какой-то девкой. Старик, именно такие подробности и убивают. От них и нужно держаться подальше.
Так мы и поступали, по крайней мере пытались. Но мы оба понимали, что не можем постоянно хранить в себе эти мысли. Время от времени заходили разговоры о какой-нибудь женщине или женщинах. Оскар начинал их чаще, чем я, и говорил он не умолкая. Наверное, ему от этого становилось легче, а может быть, хуже. Во всяком случае, на этот раз я его не прерывал.
— Можно привыкнуть к еде, вони, ужасным зимним холодам и страшной летней жаре. Постепенно перестаешь чувствовать запах дезинфекции, средства от клопов, и мускулы уже не болят от того, что спишь на такой кровати. Привыкаешь жить в коробке два метра на полтора с каким-нибудь придурком, который чешется, харкает и храпит, с какой-нибудь сволочью, у которого все мысли рождаются только в животе. Постепенно к этому можно привыкнуть. Нравиться это не будет, но рана постепенно затягивается, немеет, ты надеваешь шоры на глаза, затыкаешь уши и нос. Просыпаясь, заставляешь свой позвоночник держаться прямо, проглатываешь немного дрянного кофе, выкуриваешь сигарету и постепенно, шаг за шагом, живешь еще один день. Так проходит день, другой, и вот прошла неделя. Потом, смотришь — прошел месяц. Потом, когда кажется, будто ты прожил шесть лет, оказывается, прошел год, и ты по-прежнему дышишь, сердце работает, и в конце концов жизнь не так уж и плоха. Остается сидеть только девяносто восемь лет. Но вот к чему нельзя привыкнуть, — так это к жизни без женщины. По крайней мере, я к этому привыкнуть не могу. Чем бы ни была забита голова, но обязательно влезет в голову какая-нибудь красотка, так и вьется, так и крутит бедрами. Неудивительно, что половина ребят от этого свихиваются. Доходишь до того, что вообще ни о чем думать не можешь. По правде говоря, хоть я ненавидел комедию в Нью-Йорке, — жить по распорядку, чувствовать, что с каждым днем чуть-чуть умираю, а все-таки, наверное, вряд ли бы уехал, будь у меня дома жизнь хоть чуть живее. Паула была бедной, забитой девочкой, одно название только; сестры в монастырской школе до того заморочили ей голову, что она не могла сходить в уборную, не отправившись потом исповедоваться. Стоило мне чмокнуть ее в губы, как она сорок раз читала «Аве Мария». Она готова была покончить с собой, лишь бы не лечь рядом с мужчиной — ей-богу. Она самым искренним образом поверила в то, что с мужчиной спят только для того, чтобы забеременеть. Если это тебе доставляет радость, то тебе грозят большие неприятности с Папой Римским. Поэтому она сделала все для того, чтобы ей это удовольствия не доставляло. А когда появились дети, мы с ней вообще перестали спать вместе. Она жаловалась моей матери, священнику, у нее болела голова, спина, каждую неделю был насморк. Периоды у нее бывали не через двадцать восемь дней, а по двадцать восемь дней. Однажды я как следует посмотрел на нее — толстую, ноющую, вся голова в бигуди, халат до пола — и подумал: да кому она нужна? И с тех пор я оставил ее в покое. Я спал с учительницами в школе, где преподавал, и примерно раз в неделю брал проститутку в студенческом квартале, и уж тут отводил душу.
