После этого Никита дал ему в ухо, от чего из другого уха у Лехи вылетела застарелая серная пробка — и покинул гостеприимную квартиру.
3
Мусавай был беззлобным человеком, но, явившись в Москву всерьез и надолго для ее усмирения, имея изо дня в день дело с полубезумными руссиянами, волей-неволей ожесточился сердцем и становился иногда чрезмерно задумчивым. По натуре он был завоевателем добротного, чингис-хановского склада, и чем дальше и внимательнее приглядывался к местному населению, тем бессмысленнее казалось ему его существование. Нередко с друзьями-соплеменниками, тоже завоевателями, они обсуждали проблему, как быть дальше с аборигенами? Поступить ли с ними по завету великого Чингиса, то есть, бережно сохраняя здоровые побеги, подпитываться от них, беря дань и прочее такое; либо, напротив, разумнее по примеру испанских конкистадоров истребить руссиян полностью, а на всей территории расселить бездомных сородичей и другие более перспективные в историческом смысле племена, в основном, естественно, степного происхождения. Большинство умных людей склонялись к второму варианту, ибо первый в свое время привел лишь к многовековой агонии руссиян.
Для истинного джигита Мусавай-оглы был еще сравнительно молод, около сорока, и полон сил и желаний. В этот вечер к одиннадцати часам он успел скушать бараний шашлык и несколько ломтей красной рыбы, сдобренной изысканным ткемалевым соусом, а также испил две или три бутылки любимого красного вина «Алабашлы», и находился в благодушном, поэтическом настроении, наслаждаясь музыкальным представлением. На маленьком подиуме в глубине зала двое красивых геев из знаменитого театра Виктюка с поразительной страстью изображали всепобеждающий акт любви. В какой-то момент Мусавай настолько увлекся их изысканным искусством, что бросил актерам пачку сторублевок, перетянутую резинкой, только что поданную ему нукером на серебряном подносе, но тут же устыдился хотя и искреннего, но несолидного душевного движения и послал того же нукера принести деньги обратно, что привело к забавной сценке. Один из геев с каким-то звериным проворством сунул пачку себе в трусы и, когда нукер доставал ее оттуда, укусил его за руку. Чисто символически и с уморительными эротическими телодвижениями. Публика зааплодировала.
Наслаждаясь высоким искусством, Мусавай не забывал и о деле. Он читал наставления одному из бригадиров подчиненной ему территории. Бригадир был серенькой заурядной личностью непонятной национальности, то ли руссиянин, то ли прибалт, и по гамбургскому счету Мусавай был доволен его работой. На участке этого бригадира никогда не возникало ненужного шума, а если кто-то и протестовал из так называемых предпринимателей, то сразу исчезал. Нынешняя провинность бригадира была самой обыкновенной: он присвоил себе двести граммов порошка, хотя, естественно, сейчас, бледный как смерть, напрочь все отрицал. Мусавай называл бригадира Ваней, совершенно не интересуясь, как того зовут на самом деле.
— Ах, Ваня, — говорил он, изредка отрываясь от представления (на сцене переменились декорации и выступала другая пара, потому что укушенный символически нукер не удержался-таки и покалечил чересчур хваткого танцора). — Ах, Ваня, ну зачем ты так сделал? Разве я тебе мало платил? Разве тебе чего-нибудь не хватало в этой жизни?
— Навет! — буркнул бригадир, побледнев уже до такой степени, что его лицо трудно стало отличить от стены. — Господин Мусавай, вы меня знаете. Мне вообще деньги не нужны.
— Что же тебе нужно, Ваня?
— Чтобы все по справедливости, как на зоне. Я же вам рассказывал. Я человек идеи, не какой-нибудь сявка. Для меня эти двести граммов — тьфу!
Мусавай размышлял, что делать с бригадиром. Можно на первый раз простить. Можно удавить. Бригадир сидел еще при прежнем режиме за взятки, которые тогда не были узаконены, у него были и другие заслуги, которые Мусавай, как умный руководитель, должен был учитывать, принимая решение о судьбе проворовавшегося человечка.
— Ты, Ваня, кем раньше-то был? До того, как в бизнес вошел?
— Вам известно… На зоне парился. По сто четырнадцатой.
