Наконец Снорри таки проглотил все и объяснил:
— Ты дал Мэресу Аллусу сломать тебе палец, чтобы не выплачивать долг. И все же в любой момент мог откупиться этой безделушкой. Но ты этого не сделал. Ты предпочел ее сохранить, предпочел чтить память матери, пренебрегая собственной безопасностью. Это называется преданность семье. Честь.
— Бред какой-то! — Меня охватил гнев. Поганый день. Поганая неделя. Хуже просто не бывает. Я вытащил медальон из кармашка под предплечьем. Здравый смысл подсказывал, что лучше этого не делать. Нездоровый вторил ему слово в слово, но Снорри начисто отмел то и другое. Снорри и дождь. — Это просто кусочек серебра, а я никогда в жизни не был…
Снорри выхватил его у меня, медальон описал блестящую дугу и шлепнулся в миску с супом того мужика, щедро обдав его бурой жижей.
— Если он правда ничего не стоит и ты не храбр, тогда не пойдешь туда и не вернешь его.
К своему изумлению, я преодолел расстояние почти полностью, пока Снорри еще говорил. Дядька с супом вскочил, выкрикивая угрозы на своем корявом наречии, опять обзывая меня «убифцем». Его нож вблизи выглядел еще более неприятно, и в отчаянной попытке не дать ему воткнуть этот кошмар в меня я схватил его за запястье и со всей дури дал в нос кулаком. Увы, попал я в итоге в подбородок, но дядька рухнул и — приятное дополнение — приложился затылком о стену.
Мы стояли — я замер от ужаса, он сплевывал кровь и суп сквозь дырки от выбитых зубов. И тут я заметил, что мой столовый нож все еще зажат в кулаке, который я держу у него под подбородком. И он это тоже заметил. Я выжидающе смотрел на руку мужчины, держащую нож, и он наконец разжал ее и выронил клинок. Я выпустил его запястье и дернул свисающую из миски серебряную цепочку, в результате чего оттуда вылетел уделанный супом медальон.
— Если у тебя неприятности, парень, разбирайся с тем, кто это бросил.
Мой голос и рука дрожали, и я надеялся, что это можно принять за проявления мужественной ярости, хотя, по правде, это был чистый беспримесный ужас. Я кивнул на Снорри.
Пинком выбросив нож этого типа из-под стола, я убрал свой собственный из-под его подбородка, вернулся и сел рядом с норсийцем, убедившись, что за спиной у меня стена.
— Ублюдок, — сказал я.
Снорри чуть наклонил голову.
— Похоже, человек, который вернулся с моим мечом против нерожденного, и не собирался пугаться работяги со столовым ножом. В любом случае, если бы медальон ничего не стоил, ты бы задумался, прежде чем бежать отбирать его.
Я вытер медальон тем, что покидало город Вермильон в статусе носового платка и стало уже серой тряпкой.
— Это портрет моей матери, ты, невежественный… — Суп стерся, и стала видна платина, усеянная драгоценными камнями. — Ой!
Признаюсь, под слоем грязи, да еще и замутненными глазами, было трудно увидеть стоимость этой вещицы, но Снорри был недалек от истины. Я теперь вспомнил день, когда двоюродный дед Гариус вложил медальон в мою ладонь. Тогда он сверкал алмазами, улавливая свет и рассыпая его искрами. Платина горела тем серебристым огнем, который заставляет людей ценить ее выше золота. Теперь я помнил это — а ведь забыл на долгие годы. Я хороший лжец. Просто превосходный. А чтобы стать хорошим лжецом, надо жить своей ложью, верить в нее настолько, что, когда повторишь ее себе несколько раз, даже то, что прямо перед глазами, будет восприниматься в ее свете. Каждый раз, год за годом, я брал этот медальон, вертел его в руке и видел лишь дешевое серебро и стекляшки. Каждый раз, когда мой долг рос, я говорил себе, что медальон его не покроет. Я говорил себе, что продавать его без толку, и скармливал себе эту ложь, потому что обещал старому Гариусу тогда, когда он лежал на кровати в своей одинокой башне, весь скрюченный, обещал, что сберегу его. А еще потому, что там был портрет моей матери, и мне не хотелось, чтобы нашелся повод продать его. День за днем, неощутимо медленно ложь становилась правдой, а правда забывалась, и вот я сидел в гостях у Мэреса Аллуса — ложь стала настолько реальной, что, даже когда этот ублюдок приказал своему человеку сломать мне палец, шепот правды не достиг моих ушей и не позволил мне расстаться с этим самообманом ради спасения собственной шкуры.
