Российские политики принуждены лавировать между более или менее либеральной бабушкой Викторией и совсем не либеральным бабушкиным внуком-первенцем Вилли. Ламздорф меланхолически замечает о Николае Романове: «Его Величество совершенно не производит впечатления самодержца и даже вообще властителя».
2 апреля 1896 года князь Лобанов передаёт Ламздорфу, что император получил «длинное письмо королевы Виктории, написанное невозможным почерком». Государь якобы целый день вместе с императрицей расшифровывал послание бабушки. Виктория по-родственному сетует на то, что с министром иностранных дел, князем Лобановым (собственно, Лобановым-Ростовским), английским дипломатам трудно иметь дело; с прежним министром, Николаем Карловичем Гирсом, было легче. Ламздорф в ответ на этот рассказ смеётся; он полагает, что королева Англии нечаянно сделала Лобанову комплимент.
На Балканском полуострове политика Российской империи путается всё более и более. Министры наперебой объясняют Николаю II, как он должен поступать в отношении Англии, что именно он должен написать в том или ином письме. Растерянный, измученный всей этой большой политикой, для которой он явно не создан, бедняга кивает и бормочет: «Да, да... Я так и написал бабушке, королеве Виктории, вчера...»
ЕЁ СМЕРТЬ И КОНЕЦ ДЕВЯТНАДЦАТОГО ВЕКА
Королева была теперь очень старой и толстой женщиной. Внук Вилли — наглец! — отправил Крюгеру, известному президенту Трансвааля, ободряющую телеграмму. В январе 1899 года она написала внуку Ники, который как раз должен был встречаться с внуком Вилли; и вот, она написала внуку Ники: «Я опасаюсь, что Вильгельм может высказать что-то против Нас, так же как он это делает в отношении Вас в беседах с Нами. Если это так и будет, очень прошу сообщить мне об этом откровенно и конфиденциально. Очень важно, чтобы мы понимали друг друга и чтобы этим недостойным и злонамеренным манёврам был положен конец!» Но внука Ники уже никто и ничто не спасёт; как, впрочем, и Российскую, и Османскую империи!
В середине декабря королева на яхте «Альберт» отправилась в королевскую резиденцию на острове Уайт. Здесь многое и многое напоминало о горячо любимом муже. 14 декабря Виктория с горечью отметила очередную годовщину со дня его смерти. Они расстались почти сорок лет тому назад. Её любовь к Альберту... Это была великая любовь девятнадцатого века, века Виктории! И преданность шотландца Джона Брауна, это была великая в своей скромности преданность. И политика Дизраэли-Биконсфилда, это была великая политика великой викторианской Англии...
Она спокойно записывала в дневнике, в своём последнем дневнике, что слабеет, что чувствует себя всё хуже и хуже. Она уже знала, что не вернётся с острова Уайт живой. Она распорядилась о ритуале похорон, Её похорон, похорон Королевы. Она почти сорок лет одевалась в чёрное, соблюдая траур по Альберту; теперь она приказала надеть на неё, мёртвую, белое платье, а улицы Лондона, Её Лондона, Её столицы, убрать пурпурными тканями. Она уходила к своему самому любимому; она приказывала праздновать, а не печалиться!..
Она перестала делать записи в дневнике. Дети и внуки съехались на остров Уайт...
22 января 1901 года она угасла, как свеча, горевшая долго и ровно. Последняя её болезнь была уже старческой предсмертной слабостью.
Её подданные искренне оплакивали её.
* * *
Королева умерла, и в воздухе величайшей столицы мира стояла серая слёзная мгла. Шестьдесят четыре года прошло с того дня, когда она взошла на трон. Тогда ещё ходили почтовые кареты, а устрицами лакомились, доставая их прямо из бочонков; и Диккенс только начинал писать. И вот она уходила и оставляла всем остающимся державу, пароходы, железные дороги, телеграф, велосипеды, электричество, телефоны, автомобили...
Утро похоронного шествия. Толпа запрудила Парк-Лейн, люди стеной встали у ограды Гайд-парка. Было холодно. Из воротников меховых пальто мужчин, из-под цилиндров и прочих головных уборов глядели разноцветные мужские лица, бледных лондонцев и смуглых сыновей английских колоний, будущих борцов, премьер-министров и — непременно — адвокатов! Толпа объединяла сегодня всех. Одни женщины кутались в меха, другие — придерживали тонкими руками в простых перчатках ворот подбитого ветром пальтишка.
