Оказывается, мой старший товарищ не собирался пичкать меня премудростями ратного дела допотопных времен, а обратил мое внимание на то место, где древний философ говорил вовсе не о военных делах. «В древности все, кто заботился о государстве, непременно прежде всего просвещали свой народ и любили своих людей. Что значит любить народ? Это значит действовать так, как выгодно народу, а не так, как ему вредно. Это значит – созидать, а не разрушать. Беречь жизни, а не убивать. Давать, а не отнимать. Доставлять радость, а не страданья. Успокаивать, а не раздражать. И еще – когда безвинных не подвергают наказаниям, это означает, что народу дают жить!»
Прочтя с чувством последние строки, Виталий Маркович адресовал предателю Чан Кай-ши несколько далеко не лестных эпитетов и добавил, что вот У-Цзы, живший за четыре века до нашей эры, по крайней мере в своих высказываниях, является настоящим мудрецом.
Пряча в сумку «Трактат», Примаков высказал твердое убеждение, что на благодатной почве, тщательно возделанной доктором Сунем, не удержаться японским марионеткам. В основном потому, что там снова в загоне ораторы и в почете милиционеры. Рано или поздно Китай станет коммунистическим, а Чан Кай-ши будет изгнан.
Все еще кипя злобой против палача китайского народа, Примаков, по-своему переделав знаменитые слова Маркса, сказал: «История повторяется, но теперь уже не во главе с титанами, а с пигмеями».
В ту встречу мы с Примаковым вспомнили одного исключительно одаренного нашего питомца. Виталий Маркович достал томик стихов «Тополь на камне». Полистав его, он с чувством начал читать:
Погоним, покормим коров,
Повынесем яблок из сада,
И каждый румян и здоров,
И каждому больше не надо.
А в сумерки мать за столом
Нам теплую сказку расскажет,
Накормит лапшой с молоком
И медом пампушки намажет,
И так от ворот до ворот,
Полями взращенные дети,
Мы самый беспечный народ
На этом измученном свете.
– Здорово! – сказал Виталий. – Как будто про всех нас, взращенных полями детей сказано… А вот и местный колорит: «Повынесем яблок из сада…» Слово «повынесем» москвич никогда не скажет…
Необычную судьбу одаренного и не в меру дерзкого автора тех примечательных стихов, к сожалению ныне почти позабытого, мы хорошо знали.
…Начнем рассказ по порядку. Иван Крылов, грозный особист одной из бригад червонного казачества, ненавидел контрреволюцию. Наши армейские чекисты знали свое дело. Пользовались всей премудростью разведчиков, чтобы расстроить каверзы врага. При случае ходили в бой вместе с сабельными сотнями. Таковым был и Крылов.
А бывало, в самую горячую пору наш особист забирался в глухие урочища, в пользовавшиеся дурной славой хутора. Спросит строгую хозяйку, можно ли зайти, можно ли присесть, можно ли закурить. А зайдя, присев и закурив, начинал прямо с дела, без хитроумных заходов:
– Мамаша! Я добре знаю – вашего сына зовут Антон, а я Иван. Ему двадцать три годка, и мне столько же. Я езжу на коне, и он не слезает с лошади. По нем болит сердце ваше, и по мне горюет душа моей матушки…
Тут наш чекист сойдет с места, приблизится к хозяйке, деликатно пощупает рукав ее кофточки.
– Вот этот ситчик, не сомневаюсь, ткали у нас в Москве, на Трехгорке. Вся моя родня там гнула горб и гнет. Раньше – на хозяина, ныне – для народа. Там и мои старики, и брат Петр, и Марина с Марией – сестры. Знаю, мало попадает вам того красного товара, так и моя матушка пишет – скудно у них с хлебушком. А почему? Потому что много хлеборобов не сеет, не жнет, а в лесных землянках самогонку хлещет. А взять меня – шатаюсь вот тут по лесным хуторам. Вместо того чтобы мне слать вам ситчику, а вашему Антону отгружать нам хлеб, мы тут шлем друг другу пули… Это же не дело. Пора взяться за ум, мамаша…
Тут хуторянка, растроганная логикой особиста, уже тащит из подполья крынки со сметаной, а Иван отодвигает все эти соблазны и строго говорит:
– Нет, мамаша, не дотронусь и до вашей воды. А вот ежели сюда, за этот стол, в субботу, как стемнеет, придет ваш Антон, то и самогонки с ним выдую полную сулею. Ну, конечно, при вашей подходящей закуске… Я буду без оружия, а ваш сын – как хочет.
